Савва нигде не мог задерживаться подолгу, поэтому мы носились по всем континентам, словно беглые каторжники. Савва родился в стране льдов и снегов, поэтому его тянуло к теплу и солнцу, а это означало, что время мы проводили в основном в Северной Африке и Центральной Азии. Мы странствовали с кочевниками по пустыне, пробивались с оружием в руках через горные перевалы. Мы обучали бедуинов стрельбе из длинноствольных ружей, даже какое-то время жили среди монголов. Савва произвел на них большое впечатление своей блестящей верховой ездой. Мы были вместе до конца девятнадцатого века и как-то раз застряли в каирской гостинице во время песчаной бури. Расстались мы не из-за ссоры. Не было никакого скандала из-за накопившихся за долгие годы взаимных обид. Мы просто поняли, что нам больше нечего сказать друг другу. Наверное, нам стоило разбежаться несколько десятков лет назад, но уж слишком легко и просто было жить рядом с тем, кому ничего не надо было объяснять. Мы до сих пор раз лет в двадцать выходили на контакт. То звонили друг дружке, подвыпив, то посылали открытки и поздравляли друг друга с какими-то неординарными праздниками. Совсем как давно разведенные супруги.

— А ты? — Я воспользовалась возможностью сменить тему. Признаться, я немного устала ворошить воспоминания. — Уж конечно, ты не был одинок все это время. Ты женился еще раз?

Джонатан скривил губы и промолчал.

— Только не говори, что все это время был один. Это было бы очень грустно.

— Ну, одиноким я бы себя не назвал. Врач в африканских деревнях редко бывает одинок. Всем нужно твое внимание, и все так радуются, когда ты приезжаешь… Меня всегда приглашают на общие трапезы, на семейные события… Словом, я участвую в их жизни.

Джонатан закрыл глаза. Я взяла плед и укрыла его. Он приоткрыл глаза:

— Я еду в Мэн. Мне хочется снова там побывать. Вот почему я разыскивал тебя, Ланни. Я хочу, чтобы ты поехала со мной. Поедешь?

Я с трудом сдержала слезы:

— Конечно, поеду.

Для полета в Америку мы купили билеты на один из огромных аэробусов. Как только самолет оторвался от взлетной полосы в Орли, Джонатан заснул. Из Нью-Йорка мы долетели местным рейсом до Бангора, а там взяли напрокат спортивную машину и поехали на север. Я не видела этих краев два столетия и, как бы безумно это ни прозвучало, могу сказать, что некоторые места почти совсем не изменились. В остальном же мы видели асфальтовые дороги, викторианские фермерские дома, бескрайние поля с ухоженными растениями и сплетения ирригационных труб, уходящих к горизонту. Сидя на бархатном сиденье и глядя в ветровое стекло шикарной машины, легко было обмануться и представить, что я никогда здесь не бывала. Но затем дорога сворачивала с сельскохозяйственных равнин к Великим Северным Лесам. Мы оказались в прохладном полумраке леса. По обеим сторонам дороги стояли ряды могучих сосен, небо закрывали их вечнозеленые кроны. Машина то взлетала на подъемах, то ныряла со спусков, вторя холмистому рельефу. Порой шоссе виляло между валунами, поросшими мхом и лишайниками. Все это я помнила. Я смотрела на деревья и уносилась на две сотни лет назад. Меня захлестывали воспоминания о моей первой жизни, о моей истинной жизни, о той, которая у меня была отнята. Скорее всего Джонатан испытывал те же чувства.

Мы чувствовали, что наша родина недалеко. На машине расстояние сокращалось так быстро. В последний раз этот путь отнял у нас несколько недель — тогда мы ехали в карете, и Джонатан был в шоке от того, что я с ним сотворила. Он со мной тогда почти не разговаривал.

К родному городу мы подъезжали молча. Как все переменилось… мы даже не были уверены в том, что шоссе, которое проходило через центр города, было когда-то пыльной проселочной дорогой в Сент-Эндрю двухсотлетней давности. Где церковь? Где кладбище? Разве отсюда не должен быть виден дом собраний? Я вела машину по улице так медленно, как только могла, чтобы мы имели возможность мысленно воссоздавать тот город, который помнили.

По крайней мере, Сент-Эндрю не достиг той стадии, когда он стал бы неотличим от всех остальных городов Америки, где каждый магазин, ресторан и отель — продукты транснациональных корпораций, царствующих по всему миру. У Сент-Эндрю осталась хоть какая-то индивидуальность, хотя от своего первоначального образа город ушел далеко. Тут не чувствовалось духа предпринимательства. Исчезли обширные фермы и лесозаготовки. На их место пришел бизнес туризма и отдыха. По обе стороны от шоссе виднелись магазины с товарами для туристов и соответствующие рекламные щиты. Аккуратные белые мужчины в слегка потрепанной одежде сопровождали других белых мужчин и женщин в походах по лесам и на каноэ по Аллагашу. На других щитах предлагалась рыбалка. Люди в болотных сапогах стояли со спиннингами в воде. Они могли ловить рыбу хоть целый день. Порадовались улову — и отпустили рыбу в реку. Были здесь и сувенирные магазинчики, и маленькие гостиницы — там, где прежде стояли дома фермеров и амбары, кузница Тинки Тэлбота и оптовый магазин Уотфордов. С огромным изумлением мы поняли, что церковь снесена. На ее месте, в самом центре города, теперь находились хозяйственный магазин, кафе-мороженое и почта. Но хотя бы кладбище осталось неприкосновенным.

Новому поколению обитателей Сент-Эндрю их город, наверное, очень нравился. Да и я бы не имела ничего против него нынешнего, если бы не знала, каким он был двести лет назад. Но теперь городок выживал, исполняя желания приезжих, и деградировал. Чувство было такое, как если бы ты увидел, что дом твоего детства превращен в бордель — или, того хуже, в магазин сантехники. Сент-Эндрю продал свою душу взамен на легкую жизнь, но кто я была такая, чтобы судить его?

Мы остановились в мотеле на окраине. Гостиница Данрэтти была типичным старым мотелем, обветшавшим от плохого ухода. Здесь останавливались охотники и рыбаки, когда открывался сезон. Словом, мотель был рассчитан на мужчин, поэтому здесь предполагалось некоторое спартанство. В одном блоке, примыкавшем к конторе, было десять домиков. Мы попросили домик ближе к лесу. Управляющий ничего не сказал. Он тактично проверил, нет ли у нас удочек и охотничьих ружей, и, удостоверившись, что ничего такого у нас нет, приступил к регистрации. Он все делал медленно и основательно. Поинтересовался, женаты ли мы — словно мог иметь что-то против того, чтобы один из мрачных номеров его жалкого мотеля мог превратиться в любовное гнездышко. Нам было сказано, что в мотеле нет никого, кроме нас, что будет тихо. Управляющий добавил, что если что-то понадобится, он будет дома, при этом как-то абстрактно указал направление. Мы поняли, что докучать нам никто не станет.

Комната оказалась на редкость унылой. Все четыре стены были забраны дешевыми пластиковыми панелями, а потолок подшит фанерой. Большее место занимали две кровати. Каждая из них была шире одиночной, но уже двуспальной. Кровати были из эпохи Великой депрессии — с никелированными спинками. Между ними стоял небольшой комод, а на нем — керамическая настольная лампа. Два потертых мягких кресла перед телевизором, которому было не меньше тридцати лет. У другой стены расположился небольшой круглый стол и три деревянных кухонных стула без подлокотников. За одной дверью я обнаружила маленькую, но оборудованную всем необходимым кухню, а за другой дверью — ванную, где стены местами были покрыты зеленой плесенью. Когда Джонатан бросил наши чемоданы на одну из кроватей, я рассмеялась и спросила недоверчиво:

— Мы остаемся здесь? Наверняка можно найти место посимпатичнее. Может быть, ближе к центру…

Джонатан промолчал и встал перед стеклянными скользящими дверями. За маленьким деревянным крыльцом начинался лес. Вверх уходили могучие стволы, тихо потрескивавшие на ветру. Мы открыли двери и оказались в лесу. Нас окутал чистый, свежий воздух. Мы стояли на крыльце и долго смотрели на бескрайние лесные чащи. Это была наша родина, наш дом, каким мы его знали. И он сам нашел нас.