Я вздрогнула и отпрянула назад. В последние дни, сражаясь с чувством вины, ядовитым, как болезнь, я часто думала о том, чтобы рассказать Джонатану все. Я должна была кому-то рассказать, потому что с такой тайной тело человека способно совладать, только причинив огромный, неизлечимый вред душе. И уж если кто-то мог меня понять, так это Джонатан. В конце концов, я сделала это ради него. Он пришел ко мне за помощью, и я сделала то, что было нужно. И теперь мне было нужно, чтобы меня простили за то, что я сотворила. Ведь он просто обязан был меня простить, правда?

Но он испытующе смотрел на меня своими темными, бездонными глазами, и я поняла: я не могу ничего сказать ему. По крайней мере — сейчас, когда он так глубоко и сильно переживал и мог поддаться эмоциям. «Нет-нет, — решила я, — сейчас он ничего не поймет».

— Что? Нет, я к ней и не думала ходить ни с какими предложениями. Да и разве я пошла бы к Софии одна? — солгала я.

Я не собиралась лгать Джонатану, но он меня поистине изумил. Его догадка меткой стрелой угодила в цель. «Настанет день, и я ему все расскажу», — решила я.

Джонатан начал вертеть в руках шляпу-треуголку:

— Как думаешь… мне стоит сказать Иеремии правду?

Я бросилась к Джонатану и обхватила его плечи:

— Что ты! Это будет просто ужасно. Ты навредишь и себе, и бедняжке Софии. Что хорошего будет, если ты обо всем поведаешь Иеремии теперь? Разве что ты совесть свою очистишь? Но добьешься ты только одного: Иеремия возненавидит свою покойную супругу. Пусть он похоронит Софию, считая ее хорошей женой, которая относилась к нему с подобающим почтением.

Джонатан посмотрел на мои маленькие руки, лежащие у него на плечах. Теперь, когда мы уже не были детьми, мы не так часто прикасались друг к другу. Вдруг он посмотрел мне в глаза с такой тоской, что я не выдержала. Я прижалась к его груди и притянула его к себе. Я думала только о том, что Джонатана нужно утешить женской лаской, хотя я не была Софией. Не буду лгать: для меня самой было большим утешением прижиматься к его сильному, теплому телу, а сама я не имела никакого права его утешать. Прикасаясь к нему, я едва не плакала от счастья. Я прижималась к Джонатану и воображала, что он простил меня за мой ужасный грех перед Софией — но он, конечно же, ничего об этом не знал.

Прижавшись щекой к его груди, я слышала, как под слоями шерсти и льна бьется его сердце. Я вдыхала его запах. Мне не хотелось отрываться от Джонатана, но я почувствовала, что он смотрит на меня сверху вниз, и я подняла голову. Я была готова к тому, что он заговорит о своей любви к Софии. Я решила: если так и будет, если он сейчас назовет ее имя, я расскажу ему о том, что натворила. Но Джонатан ничего не сказал. Он приблизил свои губы к моим губам и поцеловал меня.

Мгновение, которого я так ждала, слилось в размытое пятно. Мы поспешили к лесу и скрылись за деревьями. Я помню, как жарки были его губы, как страстно он меня целовал. Я помню, как он развязал ленту на моей блузке, как прижал меня спиной к дереву и впился губами в мою шею, пока спускал брюки. Я приподняла подол юбки, и он обхватил руками мои бедра. Я ничего не видела, потому что нас разделяла уйма одежды, но я почувствовала, как Джонатан вошел в меня, с силой прижав к коре дерева. А потом я услышала его сладостный стон, а меня пронзила радостная дрожь, потому что этот стон означал, что он познал удовольствие со мной. Никогда я не была так счастлива. Я боялась, что больше я так счастлива не буду никогда.

Мы вдвоем сели на его коня и поехали по лесу. Я сидела сзади, крепко обхватив руками талию Джонатана. Так мы не ездили с детства. Джонатан выбирал не самые торные тропы, чтобы нас не увидели вместе. Я прижималась горячей щекой к его пальто и пыталась осознать, что произошло между нами. Я знала о многих девушках в нашем городке, которые отдались мужчине до брака. Я знала и другое: очень часто первым мужчиной для них был Джонатан. Я на этих девушек смотрела с презрением, и вот теперь стала одной из них. Отчасти я чувствовала, что совершила грехопадение, но другая моя половина подсказывала мне, что у меня не было выбора: возможно, это был мой единственный шанс завладеть сердцем Джонатана и доказать ему, что мы суждены друг другу. Я не могла упустить такую возможность.

Соскользнув со спины коня Джонатана, я пожала его руку и пошла к своему дому, до которого уже было недалеко. Стоило мне расстаться с Джонатаном, как мною тут же овладели сомнения: а что для него означало наше соитие? Ведь он совращал девушек, нисколько не думая о последствиях. Почему же я решила, что на этот раз последствия должны его волновать? И как быть с его чувствами к Софии — и, если на то пошло, с моим грехом перед женщиной, которую я довела до самоубийства? Я ее, можно сказать, убила — и тут же совокупилась с ее любовником. Нет, более порочную душу трудно было себе представить.

Несколько минут я постояла на месте и только потом пошла дальше, глубоко вдыхая морозный воздух. Я не могла выказывать свои чувства перед родней. Мне не с кем было поговорить обо всем случившемся. Мне предстояло хранить эту тайну в себе до тех пор, пока я не успокоюсь и не смогу все здраво обдумать. Я постаралась загнать как можно дальше в глубь души и чувство вины, и стыд, и ненависть к себе. Но, кроме этих чувств, мной владело невероятное радостное волнение. Я получила то, чего хотела, хотя вовсе не заслуживала этого. Сделав глубокий вдох и выдох, я отряхнула снег с плаща, расправила плечи и решительно зашагала к дому.

Арустукская окружная больница

Наши дни

Из коридора доносятся звуки.

Люк смотрит на наручные часы. Четыре часа утра. Скоро больница проснется. Рано утром обычно поступают больные с травмами, типичными для сельской местности: кого-то лягнула дойная корова — перелом ребра, кто-то поскользнулся на льду, таща охапку сена, и ударился головой. А в шесть часов ночное дежурство заканчивается.

Женщина смотрит на Люка так, как посмотрела бы собака на несговорчивого хозяина:

— Вы поможете мне? Или позволите шерифу отвезти меня в участок?

— Как еще я могу поступить?

Щеки женщины розовеют:

— Вы можете отпустить меня. Зажмурьтесь — а я убегу. А другим скажете, что вы вышли в лабораторию на секундочку, вернулись — а меня нет.

«Джо говорит, что она убийца, — думает Люк. — Могу я отпустить убийцу на свободу?»

Ланни берет его за руку:

— Вы когда-нибудь любили кого-то так сильно, что сделали бы для этого человека все на свете? Не считаясь с собственными желаниями, потому что счастье этого человека для вас важнее?

Люк радуется тому, что эта женщина не может заглянуть ему в сердце, потому что он никогда не отличался таким самопожертвованием. Да, для него много значило чувство долга, но ему никогда не удавалось что-то отдавать без сожаления, хотя это чувство ему самому и не нравится.

— Я никому не сделаю ничего дурного. Я ведь вам рассказала, почему я… почему я сделала это с Джонатаном.

Люк смотрит в светло-голубые глаза женщины, наполняющиеся слезами. По коже у него бегут мурашки. Боль потери мгновенно охватывает его. Такое часто бывает с ним со времени смерти родителей. Он понимает, что Ланни ощущает такую же печаль, как он. На миг они соединяются в этой бездонной печали. А Люк так устал быть узником этой тоски, вызванной потерей родителей, неудачным браком, всей его жизнью, что понимает: нужно что-то сделать, чтобы вырваться на волю. Сделать сейчас, иначе не получится никогда. Он не уверен, почему он собирается поступить так, как вот-вот поступит, но знает: если начнет рассуждать — ничего не сделает.

— Подождите здесь. Я сейчас вернусь.

Люк бесшумно идет по узкому коридору к раздевалке для врачей. В своем обшарпанном сером шкафчике он находит пару ношеных хирургических костюмов. Порывшись в других шкафчиках, обнаруживает белый халат и хирургическую шапочку. В шкафчике педиатра находит пару женских кроссовок — таких старых, что у них загибаются носки. Все это Люк приносит в смотровую палату: