— Твой рассказ… он ведь не закончен, верно? Я так понял, что вы с Джонатаном вместе покинули дом Адера. А что было потом?

В первый момент Ланни словно бы игнорирует его вопрос. Она внимательно рассматривает сигаретный окурок, который держит в пальцах.

— Мы прожили вместе еще несколько лет. Сначала мы держались вместе потому, что так, по всем причинам, было лучше. Мы имели возможность заботиться друг о друге — можно сказать, прикрывали друг дружке спину. О, это были времена, наполненные приключениями. Мы постоянно путешествовали. Нам приходилось это делать, потому что мы не умели зарабатывать на жизнь. Мы научились то и дело менять имена, оставаться анонимами. Правда, Джонатану было трудно не привлекать к себе внимание. Людей всегда тянуло к его неподражаемой красоте. Но со временем стало ясно: мы вместе, потому что этого хочу я. Это было что-то вроде фиктивного брака — без интима. Мы стали чем-то вроде пожилой пары, заключившей договор без любви, и я понуждала Джонатана к роли гулящего мужа.

— Но он не обязан был изменять тебе, — возражает Люк.

— Это было в его природе. Поток женщин, которых к нему тянуло, был непрерывен. — Ланни негромко фыркает и стряхивает пепел в блюдечко, которое они с Люком превратили в пепельницу. — Мы оба были несчастны. Дошло до того, что нам стало больно переносить друг друга. Мы мучили друг друга, мы говорили ужасные слова. Дошло до того, что порой я чувствовала, что ненавижу Джонатана и хочу, чтобы он ушел. Я понимала, что уйти должен он, потому что у меня никогда не хватит сил покинуть его.

И вот однажды я проснулась и обнаружила на подушке записку. — Ланни иронично улыбается, она словно бы давно привыкла смотреть на давнюю боль издалека. — Он написал: «Прости меня. Так будет лучше. Обещай, что не станешь меня разыскивать. Если я передумаю, я сам тебя найду. Прошу тебя, отнесись к моей воле с уважением. Любящий тебя Дж.».

Ланни делает паузу и гасит сигарету. Она немного побледнела. С едва заметной усмешкой она смотрит за окно:

— Он наконец нашел в себе храбрость уйти. Словно прочитал мои мысли. Конечно, его уход был для меня мукой. Мне хотелось умереть. Я была уверена, что больше никогда его не увижу. Но жизнь продолжается, верно? Так или иначе, у меня не было выбора — но так приятно притворяться, будто выбор есть…

Люк вспоминает времена, когда напряженность между ним и бывшей женой достигала предела. Они с Тришией не могли находиться в одной комнате. Порой он сидел в темноте и пытался представить, каково будет, если они расстанутся, как ему станет спокойно жить. Вопрос о том, кто должен уйти, не стоял. Не он должен был уйти от дочерей, из дома, где прошло его детство. Но когда жена и девочки уехали и он остался совсем один в огромном фермерском доме, оказалось, что дело не только в одиночестве. От него словно бы с мясом оторвали кусок.

Люк дает Ланни время справиться с болью:

— Но ведь этим все не закончилось? Вы явно встретились вновь.

Ланни отвечает — не радостно и не трагично:

— Да, встретились.

Париж

Месяц назад

Был пасмурный день. Я выглянула в просвет между шторами. С третьего этажа моего дома, стоявшего в ряду других старинных домов в пятом округе Парижа, была видна полоска серого неба. Начиналась зима, а это значило, что почти все дни будут хмурыми.

Я включила компьютер и, пока он загружался, встала у стола, размешивая сливки в кофе. Признаться, я люблю все эти щелчки и гудение при загрузке — они меня успокаивают, действуют наподобие щебетания птиц или еще каких-то признаков жизни, помимо моей. Я обожаю все правильное, нормальное и стараюсь вносить в свою жизнь как можно больше рутины, как можно больше точек опоры.

Я сделала глоток кофе. На самом деле кофе я пью скорее по привычке и не для того, чтобы прочистить мозги. Я почти не спала — так, дремала и встала на рассвете, как обычно. Я дисциплинированно занялась исследованиями для книги, которую должна была написать по договору, но эта работа прискучила мне безмерно. Устав от книги, я переключилась на составление каталога моей коллекции фарфора, включив при этом повтор новостных программ американского телевидения. Я была близка к мысли о том, чтобы подарить свою коллекцию фарфора какому-нибудь университету или художественному музею. Мне казалось, что все эти вещи должны оказаться там, где их увидит больше людей. Я успела устать от того, что меня окружает такое количество хрупких вещиц. Мне казалось, что они протягивают ко мне руки и хотят затащить меня в могилу. Кое от чего следовало избавиться.

Кофе — горячий и крепкий — в то утро подействовал на меня волшебно. Я почувствовала себя трезвой и здравомыслящей, а чаще я рассеянна и не способна сосредоточиться. Это чувство было настолько незнакомым, что я не сразу вспомнила, какой сегодня день. А календари я давно перестала покупать.

Закончилась загрузка электронной почты. Я пробежала глазами перечень адресов, с которых мне пришли сообщения. В основном они касались бизнеса. Письма пришли от моего юриста, от редактора маленького журнала, в котором печатались мои статьи по древней азиатской керамике. Еще пришло приглашение на вечеринку. Да, вот такая жизнь у меня была последние двадцать лет. Я играла роль фальшивого эксперта по китайским чайным чашкам. Вымышленной биографии поспособствовала коллекция бесценных чашек, которую мне передал мой китайский работодатель в тот день, когда я взошла на борт британского корабля, спасаясь от мародерствующих националистов. Это произошло в другой жизни. Но в данное время я выбрала для себя эту роль. Честно говоря, если слишком сильно не задумываться, это амплуа меня вполне устраивало.

Вдруг я увидела незнакомый электронный адрес. Письмо пришло из Заира — о, я забыла, теперь эта страна называется Демократическая Республика Конго. А я помнила те времена, когда она была Бельгийским Конго. Я нахмурилась. Разве у меня были знакомые в Заире? Возможно, это была какая-то мольба о благотворительности. Какой-нибудь посредственный художник решил представиться африканским принцем, которому нужно совсем немножко денег, чтобы решить срочную финансовую проблему. Я чуть было не стерла письмо, не открывая, но в последнюю секунду передумала.

Треклятые невинные слова, выраженные строгими буковками на экране. Я судорожно навела курсор на значок «Печать». «Печатай, будь ты проклят! — мысленно торопила я принтер. — Я хочу держать эти слова в руках».

Я торопливо села на стул перед компьютером и занесла пальцы над клавиатурой. Что написать? После десятков лет молчания все вдруг забурлило в сердце. Все эти годы так хотелось поговорить, а поговорить было не с кем. Я разговаривала со стенами, с небом, с голубями, с горгульями на шпилях собора Нотр-Дам. «Слава богу. Я думала, я больше никогда не получу весточки от тебя. Прости. Прости. Значит ли это, что ты простил меня? Я ждала тебя. Ты просто не в состоянии представить, каково это — увидеть твое имя на экране компьютера. Ты простил меня?» Такие у меня были мысли.