Откуда у меня взялась храбрость поступить так, как я поступила в тот день? Может быть, мной руководило отчаяние и решимость не отдавать Джонатана в руки Тенебре. Как бы то ни было, я отошла от отца. Как только убедилась в том, что отец не замечает моего отсутствия, быстро побежала по лужайке к Джонатану, лавируя между группами разговаривающих горожан. В двенадцать лет я была маленького роста, мне было легко спрятаться от взгляда отца за широченными юбками дам. Наконец я подбежала к Джонатану.

— Джонатан, Джонатан Сент-Эндрю, — проговорила я. Слова сорвались с моих губ жалким писком.

Впервые в моей жизни эти прекрасные темные глаза посмотрели на меня, только на меня. У меня екнуло сердце.

— Да? Чего тебе надо?

Что мне было надо? Мне удалось привлечь его внимание, но я не знала, что сказать.

— Ты из семьи Мак-Ильвре, да? — с подозрением осведомился Джонатан. — Невин — твой брат.

Я зарделась, вспомнив неприятный случай. И почему только я не вспомнила об этом раньше, прежде чем подойти к Джонатану? Прошлой весной Невин подстерег Джонатана около продуктовой лавки и разбил ему нос в кровь. Они дрались, пока взрослые их не разняли. Невин почему-то ненавидел Джонатана лютой ненавистью. Мой отец извинился перед Чарльзом Сент-Эндрю, и все сочли случившееся обычным мальчишеским хулиганством. Ни мой отец, ни Чарльз не догадывались о том, что Невин, вне всякого сомнения, убил бы Джонатана, представься ему такой случай.

— Ну, чего тебе? Небось тебя Невин подослал?

Я часто заморгала:

— Я… я хотела тебя кое о чем спросить.

Но я не могла говорить, когда рядом было столько взрослых. Очень скоро родители Джонатана заметят, что около них крутится девочка, и задумаются, какого черта понадобилось старшей дочке Киерана Мак-Ильвре, и не решили ли вообще дети Мак-Ильвре постоянно осаждать их сына.

Я взяла Джонатана за руку:

— Пойдем со мной.

Я повела его через толпу назад, в пустую прихожую церкви. Почему-то — никогда не смогу понять почему — он меня послушался. Странно: никто не заметил, как мы ушли, никто не окликнул, не велел вернуться. Никто не пошел следом за нами. Судьба словно бы сговорилась с нами и была готова подарить нам с Джонатаном несколько мгновений наедине.

Мы вошли в гардеробную комнату. Холодный каменный пол, темная ниша — вполне уединенное место. Звук голосов, доносившихся с лужайки, звучал приглушенно. Джонатан смущенно переступал с ноги на ногу.

— Ну? Что ты мне хотела сказать? — спросил он немного раздраженно.

Я собиралась спросить его о Тенебре. Я хотела расспросить его обо всех девочках в нашем городке. Хотела узнать, какие из них ему нравятся, и не обручен ли он с кем-то из них. Но я не могла произнести ни слова. Слова застряли у меня в горле, я была готова расплакаться.

И тогда я в отчаянии шагнула к Джонатану и прижалась губами к его губам. Он явно сильно удивился. Он шагнул назад и не сразу пришел в себя. Но потом сделал то, что стало неожиданностью для меня: ответил на мой поцелуй. Он прижался ко мне, он сжал мои губы своими. Это был крепкий поцелуй, голодный и неловкий. Я никак этого не ожидала. Я еще не успела испугаться, а Джонатан прижал меня к стене, и я почувствовала, как на меня давит что-то твердое из-под складок его сюртука. Джонатан застонал. Впервые в жизни я услышала, как кто-то стонет от удовольствия. Не говоря ни слова, он взял мою руку и прижал к бугорку между своих ног. С его губ снова сорвался стон.

Я отдернула руку. Мою ладонь покалывало, словно я отлежала ее.

Джонатан тяжело дышал. Он пытался овладеть собой. Похоже, его удивило, что я отстранилась от него.

— Ты разве не этого хотела? — спросил он, изучая взволнованным взглядом мое лицо. — Ты же сама меня поцеловала.

— Да… — выдохнула она. — Я хотела спросить… Тенебре…

— Тенебре? — Джонатан сделал шаг назад и одернул края жилета. — Что — Тенебре? Какая разница… — Он умолк. Видимо, понял, что в церкви я за ним наблюдала. Он помотал головой, словно хотел отказаться от любых мыслей о Тенебре Пуарье. — А тебя как зовут? Которая ты из сестер Мак-Ильвре?

Я не могла винить Джонатана за то, что он не знает моего имени. У меня было две сестры.

— Ланор, — ответила я.

— Не самое красивое имя, верно? — хмыкнул Джонатан, не понимая, что любое слово способно поранить влюбленное сердце. — Я буду звать тебя Ланни, если не возражаешь. Ну, Ланни, хочу тебе сказать, что ты очень порочная девочка. — Это было сказано игриво, и я поняла: на самом деле он на меня не сердится. — Тебе никогда не говорили, что нельзя так шутить с мальчиками — особенно с незнакомыми?

— Но я тебя знаю. Тебя все знают, — сказала я, немного встревоженная тем, что он сочтет мое поведение фривольным. Он был старшим сыном самого богатого человека в городе, владельца лесопилки, вокруг которой образовалось наше поселение. Ну, конечно, его все знали. — И… И я уверена: я тебя люблю. И собираюсь в один прекрасный день стать твоей женой.

Джонатан цинично вздернул брови:

— Знать, как меня зовут, — это одно дело, но откуда тебе знать, что ты меня любишь? Почему ты меня выбрала? Ты меня совсем не знаешь, Ланни, а уже объявила себя моей. — Он одернул сюртук. — Нам лучше выйти отсюда, пока нас не стали искать. И лучше, чтоб нас вместе не видели, согласна? Ты иди первой.

Секунду я стояла на месте, обомлев. Я была смущена, еще не оправившись от того, с какой страстью он меня поцеловал. Кроме того, он меня неправильно понял: я не объявила, что принадлежу ему. Я объявила его своим.

— Ладно, — сказала я. Видимо, разочарование явственно прозвучало в моем голосе, потому что Джонатан мне очень мило улыбнулся:

— Не переживай, Ланни. В следующее воскресенье мы увидимся после службы, обещаю. И быть может, я уговорю тебя подарить мне еще один поцелуй.

Рассказать вам о Джонатане, о моем Джонатане, чтобы вы поняли, почему я была так уверена в своей любви к нему? Он был первенцем Чарльза и Руфи Сент-Эндрю, и они так обрадовались рождению сына, что тут же дали ему имя и окрестили через месяц. Они явно верили в него — в ту пору, когда большинство родителей не давали имен своим детям, пока те немного не поживут. Тогда слишком высока была детская смертность. Отец Джонатана закатил пир на весь мир в те дни, когда Руфь еще не успела оправиться после родов и лежала в постели; всех горожан угощали ромовым пуншем и сладким чаем, сливовым пирогом и печеньем с патокой. Был нанят скрипач-акадианец. Смех и музыка звучали так скоро после рождения ребенка, что казалось, будто его отец бросает вызов дьяволу — ну, только попробуй явиться и забрать моего мальчика! Только попробуй — и увидишь, что получишь!

С самых первых дней стало ясно, что Джонатан — не такой, как все. Необычайно умный, необычайно сильный, необычайно здоровый, а главное — необычайно красивый. Женщины выстраивались в очередь к его колыбели, жаждали подержать его на руках. Каждой хотелось верить, что этот хорошенький комочек плоти с черными шелковыми волосиками — ее ребенок. Даже мужчины — все, вплоть до самого корявого лесоруба, работавшего на Сент-Эндрю, — почему-то чрезвычайно размягчались рядом с этим младенцем.

К тому времени, как Джонатану исполнилось двенадцать лет, уже никто не мог отрицать, что в нем есть что-то сверхъестественное, и все как один относили это к его красоте. Он был чудом. Он был совершенством. Такое мало о ком можно было сказать в те годы. Тогда обезобразить человека могло множество причин — ветряная оспа, несчастный случай, ожоги, рахит. К тридцати годам кто-то терял почти все зубы, у кого-то торчал бугор на месте, где неправильно срослась сломанная кость. Шрамы, паралич, прыщи… А у нас, в лесной глуши, многие лишались каких-то частей тела из-за обморожения. Но у Джонатана не было ни шрама, ни пятнышка. Он вырос высоким, стройным, широкоплечим — прекрасным, как те деревья, что росли на его земле. Кожа у него была гладкая и белая, как сливки. Его прямые черные волосы блестели, как вороново крыло, а глаза у него были темные, бездонные, как самые глубокие омуты Аллагаша. Он был так красив, что на него было больно смотреть.