Но что мы все — об ушедших?

Думается, и они там, давно поменявшие родные горы на ещё более высокий, горний мир, обрадуются упоминанию имен живущих нынче героев: ведь они были их старыми товарищами, верными друзьями.

…Заканчивал в прошлом году документальную повесть «Вольный горец», у которой такой подзаголовок: «Записки о народном Пушкиноведении». Работал над ней как бы параллельно с переводом на русский язык романа своего адыгейского кунака Юнуса Чуяко «Милосердие Черных гор, или Смерть за Черной речкой», первого по сути черкесского романа о Пушкине. Друг мой обошелся в тексте без осетин, но я-то в своем «Вольном горце» просто-таки не мог себе такого позволить!

Позвонил в Москве генералу Цаголову: можно, мол, мне приехать, чтобы сфотографировать висящий у него в кабинете портрет Александра Сергеевича?.. Об авторе портрета, мол, о художнике Цаголове, я кое-что написал, но хотелось бы дать в книжке и сам портрет.

— А привезешь, что ты там сочинил? — с напускной строгостью спросил генерал.

И пока я, как по галлерее, расхаживал по увешанному его картинами просторному кабинету, останавливаясь то напротив скупых афганских пейзажей, то возле красочного, уверенными и сильными мазками написанного Уастырджи в осетинских горах, пока «прицеливался» к Пушкинскому, ради которого приехал, портрету, Цаголов, нахмурясь, вчитывался в мои о нем строчки.

— Ты где это взял? — спросил вдруг с интересом. — Об этом мало кто пока знает…

О чем он, я конечно, догадывался.

Читал накануне книгу «Одинокий царь в Кремле», подаренную авторами, старыми моими товарищами Виктором Андрияновым и Александром Черняком, и вдруг наткнулся на обнаруженную ими в секретном архиве откровенно-горькую, открытую, как свежая рана, докладную записку генерала Цаголова на имя Горбачева — из Цхинвали, из Южной Осетии, где тогда шла война…

— Не слишком тут меня превозносишь? — ворчливо сказал генерал, подушечкой указательного постукивая по бумаге. — Вот, ну, куда это!

Тоже пришлось склониться над листком:

«Теперь скорбной этой запиской можно гордиться, но как за неё тогда не оторвали голову?

Или кровавая школа Афганистана чего-то да стоит, и правда-матка боевого генерала родом ещё и оттуда?

Оттуда мы ушли.

Но не можем же мы уйти с Кавказа, он — наша родина!»

— Кто тебе дал эту записку? — снова спросил Цаголов.

И я сперва сделал вид, что и мы не лыком шиты:

— Разведка донесла, — сказал вроде бы небрежно.

Он печально хмыкнул:

— Разведка ему!..

И я тут же вернулся к задушевному тону профессионального просителя:

— Ну, разве я не прав, Македоныч?! Разве что переврал? Давай оставим!

И генерал снизошел:

— Оставляй.

Свой человек, что там ни говори.

Не только собрат по творчеству, но побратим по Ирбеку, с которым был неразлучен. По другу Георгию… да что там!

Давно уже для меня: побратим-осетин…

Но почему этот разговор о воинской доблести, о чести начался высоко в горах, в Осетии?

Размышлять об этом где только не продолжал потом, но ведь отправной точкой, и в самом деле, был рассказ Ирбека о «русском полковнике».

Упал на благодатную почву, как говорится?.. Вернее — на подготовленную. Потому что самой благодати как бы и незаметно пока на том, что связано нынче не только с воинской службой — со служеним Отечеству вообще.

Мало того, что, работая с Михаилом Тимофеевичем Калашниковым, насмотрелся на многочисленных его прихлебателей в погонах не с мелкими звездами: не только из «Росвора», где воровать тогда было даже как бы по штату положено — вообще на многих. Потому-то вместо овеянного легендами ГРУ с тысячами его негромких, невидимых воинов и появилась в одном из моих рассказов горькая шутка насчет сладко пьющих по всей по больной стране, смачно жующих теперешних «полковников ЖРУ» почти в опереточных фуражках: если знаменитый грузинский кепарь с длиннющим козырьком называли «аэродром», то эту, с высоко взлетающей тульей, вполне можно окрестить авианосной палубой.

Может быть, к общей боли за состояние воинского духа в нашей «легендарной, непобедимой, в боях познавшей радость побед» у меня присоединилась так и не затихшая до сих пор своя, личная боль?

Старший наш сын, Сергей, тогда капитан, служил в том единственном в России полку, офицеры которого с оружием и полным боекомплектом в октябре 93-го пришли в Белый, будь он неладен, дом: «защищать Конституцию».

Из армейской солидарности их потом спасла «Альфа», — родительское вам спасибо, ребята! — и не успели добить «менты». Чудом остались живы по дороге, где их уже ожидала засада, обратно в казармы. А наутро приехавший из Москвы инспектор отобрал у них знамя, и полк объявил расформированным. Всех их вышвырнули из армии за то, что «опозорили честь русского офицера»…

Может, и действительно, опозорили?

Потому что не пошли до конца. Потому что отдали знамя…

Но это уже другой, вовсе не простой разговор.

Когда все это случилось, мы с женой были в Майкопе. Вернувшись и узнав некоторые подробности, первым делом спросил его: почему ты влез в эту неразбериху?.. Потому что давал присягу, — был ответ. И ты, отец, специально приезжал в Рязань, в училище, чтобы при этом присутствовать. Я думал, мы с тобой и там тогда были вместе… поговори с ними!

Почему, чуть ни кричал я, вы, сами отыскавшие Руцкого, впервые его увидевшие, поддерживали потом его нетрезвую руку, выводившую приказ вашему командиру полка об этой самой «защите Конституции», а никто из его боевых товарищей не примчался, не прилетел, не стал с ним рядом?..

Это их дело, был ответ. Мы своё попытались выполнить.

Когда они, почувствовав себя, в самом деле, «опозоренными», подали встречный иск об изменении угнетавшей совесть формулировки, я трижды присутствовал на заседаниях военного суда в подмосковной Балашихе и со счастливой гордостью наблюдал, как горстка офицеров раз от разу все яснее себя сынами Отечества осознает, как на глазах буквально преображается и обретает потерянное было достоинство…

Эх, восстановить бы этот столькое переживший, почувствовавший братскую спайку полк, думал я тогда. Эх, вернуть бы им знамя, о котором они не перестают говорить: не было бы в России боевой единицы, где бы командиры острей и ответственней ощущали, что такое, и действительно, офицерская честь!

Эти бы не стали, уверен, посылать солдатиков на строительство генеральских дач и уж тем более продавать в рабство владетельным кавказским хозяевам… как вспомнишь!

Для русского офицера-кавказца когда-то считалось недостойным подойти к солдатскому костру, если вокруг него не было свободного места.

А знаменитая «кавказская дуэль»? Когда офицеры, ставшие вдруг непримиримыми врагами, без оружия рядом шли впереди под пулями горцев, и пистолет либо шашку вынимал, наконец, только один из них: кто остался в живых…

Неужели когда-то было?!

Как это сопоставить с грустным окончанием попыток однополчан сына Сергея «восстановить» униженную офицерскую честь: через несколько лет их чуть не постоянных мытарств нашелся в Генштабе, наконец, искренне «сочувствовавший» им, глубоко «понимавший» их человек — ненавистную для них формулировку твердо пообещал изменить.

За пять сотен «зеленых» с каждого…

Но почему все-таки, печалясь об этом обо всем, снова в который раз мысленно переношусь в горы Осетии?

Не потому ли, что со времен седой, как белые вершины Кавказа, древности, в черные дни горьких поражений в горы уходили не только чтобы самим укрыться — спасти народную память, сберечь тысячелетнюю традицию, сохранить вековые обычаи и нравственные устои героических предков…

Дошло до этого уже и у нас?

Горы не выдадут, как всегда.

Горы спасут.

Тем более эти, о которых недаром сказано: горы Осетии — ключи от Кавказа.

Помоги осетинам, пекущийся о них грозный Уастырджи, помоги Великий Бог, ключи эти удержать!