Внизу слева раскинулись вольно яркозелёные бугры и прохладные впадины потемней, неслышно скользят по ним синие тени от облаков, наползают на крошечные островки кустарника, которые в наших местах зовут к ущарями, вновь открывают их, растворяются вдруг и тонут в море разливанного солнца, и тогда неровная кромка леса на горизонте проступает сквозь дрожащую марь, над которой вдалеке незыблемо стынут ледяные зубья Кавказского хребта… Справа насколько хватает глаз вал за валом катятся по обширной котловине такие же пологие, а где покруче, бугры, которые и зовутся тут катавалами… чудное место, чудное!
Как-то в Бесстрашной я услышал, что председательского — «надькиного» — коня и раз, и другой назвали «Покоритель Кавказа»… Спросил у пастухов, за что это у него такая кличка, и один — то ли очень пожилой, а то ли беспросветной жизнью да зеленым змием умученный, тут старого от молодого так просто не отличишь — ответил, посмеиваясь:
— А никогда не приходилось видать, как он по нашим буграм насается? Выскочит с Надеждой-то и на самой макушке станет, гадство, как памятник… Ну, так гордо — кабутто кто научил. Треножить его — она ругается, а убежит — где искать? Да там жишь на буграх. Повертишь головой, а он на макушке — вонын: замер как статуй и стоит один… чего от-то понимал ба? А туда жа!
Передалось?
От ноющего сердечка не ведающей страха джигитки…
Возвышается Бикет над пологим спуском в станицу, лежащую в размыкающем хребет выймище, в богатырской седловине… было, и действительно, было время!
Когда Бесстрашная крепко держалась в казачьем седле.
Но теперь она выбита из него, давно выбита и больше похожа на тяжело раненого, почему-то оставленного своими вопреки всем писанным и неписаным правилам… Как в тяжелом беспамятстве лежит на своих тридцати трех горушках — как на семи холмах жирующая нынче Москва, эх!..
Подумаешь другой раз: а не она ли прежде всего не подобрала раненых своих, без всякого милосердия и без надежды по всей по русской земле оставила… простится ли ей когда-нибудь этот тягчайший грех?
На торце дома культуры, того самого, где голосят по былой нашей славе рано увядшие от непосильной работы женщины, большими ярко-алыми буквами перед празднованием 130-летия станицы вывели кровоточащие слова: «ДОРОГИЕ ЗЕМЛЯКИ! КАК НАМ ВАС НЕХВАТАЕТ!» Под ними печальный мортиролог: «1913 год. — 9 376 жителей. 1919 г. — 7 750. 1933 г. — 4 568. 1987 г. — 0 990 человек.»
В торжественный, как похоронная музыка, сценарий, с душевной болью составленный приехавшим на именины родной станицы из Горячего Ключа учителем истории Константином Дмитриевичем Ереминым, бывшим жителем Бесстрашки, кто-то из нынешних насельников счел нужным внести уточнение. Под последними цифрами углем коряво приписано: «вместе с чеченами».
Прежде чем сесть в машину с Брунько, долго мы стояли перед этой казацкой «стеною плача», а когда поднялись на взъём за станицей, на продолжение хребта и в первый раз вышли, чтобы оглядеться окрест, Володя вдруг запел — словно вскрикнул:
П-по горам К-карпатским м-метелица вьется,
сильные морозы зимою трещат…
Эту песню «Казачий круг», как правило, начинал, когда уже хорошенько распелись, когда всех объединило ощущение того самого товарищества, о котором почти две сотни лет назад воскликнул пламенно Гоголь: нет уз святее него!..
Значит, Володя не выходил из того душевного состояния, которое обрел на собственной свадьбе — среди тех, кто верность братству казацкому пронёс, и в самом деле, через века.
П-проклятый германец н-на нас наступает —
н-на нашу державу, н-на крест золотой!
Кабы один германец теперь — кабы!
К этому времени я уже начал корпеть над переводом романа своего адыгейского друга, кунака Юнуса Чуяко «Сказание о Железном Волке» и внутренним зрением уже видел, что одна из глав так и будет называться: «ЧТОБЫ ВСЕ ДЕРЖАВЫ БЫЛИ ВРАГАМИ РУССКИХ…» То были строки из тайного письма абадзехам, составленного Магомет-Амином, Карабатыром и другими старшинами, уехавшими в Турцию искать помощи после того, как в 1861 году черкесы отвергли предложения императора Александра II, с небольшой свитой приехавшего к ним в урочище Мамрюк-Огой возле бывшей станицы Царской, нынче — Новосвободной… все пошучивает над нами над всеми история, все пошучивает!
В объяснении к тому, почему в прошлом веке так надолго затянулась Кавказская война или, если хотите, покорение Кавказа, эта фраза могла быть ключевой… И вот снова: теперь уже стало очевидным, что в наших краях чуть ли не один к одному начало повторяться всё, что происходило тут полтораста лет назад: только и того, что число «доброжелателей» наших сильно возросло, сильно… То, что Турция опять ласкала жадными глазами Кубань, свой «летний сад» — это как бы само собой, это у неё уже в привычку многовековую вошло, но с каких это исторических пирогов должна были тут взяться Балтийско-Горская конфедерация? Или даже — Украинско-Горская?
А горцы между тем ведь и сами — давно с усами.
Только представить, каких мучений стоило пылкому, предположим, кабардинцу выслушать плохо говорящего по-русски медленного эстонца! Но — терпеливо слушали. И слушали прибывших от «нэньки» чернобровых парубков, которые думки свои запевали теперь не с бандурою на коленях — с автоматом Калашникова… И само собою — поляков, как без них, давно известно, что настоящий поляк — «до каждой стенки гвоздь», где бы стенка не возвышалась.
И вот между делом слушали — пока сами на родном-то, непонятном пришлецам языке перебирали местные варианты: может, все-таки Конфедерация народов Кавказа? С включением в неё Единой Черкесии — от Черного моря и до Каспийского? А то ведь можно, и в самом деле, досидеться до того, что весь Северный Кавказ незаметно, как в постели, подомнёт под себя любвеобильная Великая Армения: от подножия Арарата на юге и до московских Воробьевых гор — на севере…
По этой верхней дороге, которой мы теперь ехали, Бесстрашная соседствует со станицей Отважной, одним своим краем лежащей на хребте, как в Сибири сказали бы — на разломе, а другим — уже на спуске с него… тоже «город-герой».
А какая была станица!
До сих пор уцелели здесь дома дореволюционной, почти столетней постройки, и смотрятся они, хоть пребывают почти в запустении, не хуже остальных, нет. Когда в станицах окрест торопливые внуки решают покончить, наконец, с окончательно якобы обветшавшим наследием своих прадедов, зубья самых совершенных импортных пил начинают искрить над выдержанным когда-то в воде кубанским дубом…
Недаром именно из него сделаны столы и скамьи в привередливом и чопорном парламенте Англии… вот у кого не грех поучиться!
Ведь «Англия всегда права, права она или не права».
Это Россия сама себя во всём винит первая!..
Только ли чуткая от природы совесть в том виновата? Или стало слишком уж много тех, кто искусственно поддерживает в ней постоянную боль?..
Из расположенной за перевальцем, уже в долине Лабы станицы Цафисской мы повернули не на равнину направо, а влево — вглубь гор, и я удовлетворенно хмыкнул: угу! — В Ахметку, Иван Петрович, заглянем?
— До неё не доедем, на мост свернем, — охотно отозвался Брунько: земляки в его фамилии ударение ставят на первом слоге, а вместо «о» на конце произносят «а», так что в просторечном обиходе он — Брунька. — Переедем через Лабу, потом по той стороне заскочим в Псебай и через него — вниз, на Мостовскую. А из Мостов — снова на нашу сторону, и через Каладжинку — домой.
— Ну, спасибо вам! — чистосердечно восхитился я предстоящим маршрутом по местам удивительным по красоте и величию.
И Брунька вздохнул:
— Или мало кому должны? Гулять так гулять!
Спиртного у нас с собой как раз не имелось, но никто и не вспоминал о нем: и без него были пьяны майским солнечным днём, который с каждым часом становился все жарче, но нисколько от этого не терял первозданной весенней свежести — казалось, наоборот: он все набирал и набирал её…
