Стояла ранняя весна, гудел пронзительный ветер, ломал окоченевшие за зиму ветки черных деревьев и сносил вниз тяжелую дробь талой капели. По темному бетонному городу с его переулками и раз вилками одинокий всадник пробирался как по теснине меж гор, и синяя от холода луна в просвете над головой точно также ныряла в облака или пряталась вдруг за нависавшим сверху каменным козырь ком.

Только потом, уже на Ленинградском шоссе, мрачные стены этого рукотворного ущелья раздвинулись, он поехал, как по долине, и мимо на бешеной скорости промчался «мерседес» с двумя еле поспевавшими за ним «джипами»…

Не успел успокоиться напрягшийся Асуан, как автомобильный кортеж впереди резко замедлил ход и стал разворачиваться. Поравнявшись с призрачным видением, машины долго двигались рядом с ним; тусклый свет уличных фонарей изредка высвечивал при льнувшие к стеклам лбы: мол, что там за чудо?

Пожалуй, он, и в самом деле, похож был на призрак, этот сухо путный «летучий голландец», над которым вместо белого паруса вздымалась черная бурка… И правда: кто таков этот горец?.. Заблудившийся в лабиринте времен и случайно попавший на столичный проспект древний нарт?.. Или наоборот: повелитель времени, мерным стуком копыт своего коня прошивающий строчку между прошлым и днем сегодняшним?

Этот вопрос не однажды задавал потом себе я, когда ранним утром сидел рядом с малым манежем в цирке на Цветном и подолгу смотрел, как Ирбек с поводком в руке дожидается, пока освободится манеж, как по-прежнему легко поднимается над стременем и привычно врастает в седло, как задает потом коню такую работу, какой лошади, может быть, не видят у тех, кому до пенсии еще ой как далеко… Вот что такое, думал я, старая школа! В самом высоком и уважительном смысле.

Разминка, потом следует испанский шаг, пируэты, поклоны… Теперь-то — ради чего?

Ради чего каждый божий день ровно в пять подниматься, а в шесть уже стоять на платформе «Крылатской», ближайшей от дома станции метро и уезжать в сторону центра, случается, не то что одному в вагоне — одному во всем поезде. До «Цветного бульвара» езды около часа, а потом еще пешочком чуть-чуть… Идет и знает, идет и чувствует, почти слышит, как Асуан пофыркивает в своей выгородке, все нетерпеливей, все громче, вот сперва тихонько заржал — и это как сигнал для стоящей на конюшне неподалеку «ишачки». Эта солидарная с Асуаном дама заходится в таком длинном крике, что начинают просыпаться даже те обитатели цирковых клеток, кто мог бы еще спокойно поспать… Поросенок начинает похрюкивать и визжать, блеют козы, раздается разноголосый собачий лай, откашливается верблюдица, даже молодой слоненок пробует голос, и тут вдруг раздается такой недовольный и такой грозный рык: в чем дело, мол?.. Еще не подавали к царскому столу, а вся эта придворная мелкота и вся бестолочь покрупней смеет чего-то требовать?!

Что касается Асуана, он ждет своей законной, как он давно уверен, морковки. Потому-то и торопится одетый с иголочки Ирбек с простенькой матерчатою сумкой в руке: чтобы снова не строил Асуан обитателям закулис слишком уж раннюю побудку.

Кормежка, репетиция — и только потом джигит свободен: теперь уже до семи вечера, когда жеребец снова начнет недовольно постукивать копытом и ревниво пофыркивать. Все-то он понимает, все чувствует!

Лишь бы не переходил ту грань, за которой ему непременно придется напомнить, что их обязательства взаимны, и что он должен хозяину, может быть, чуть больше, чем хозяин — ему… Но как раз в этом-то Асуан все чаще и сомневается.

Красивый «испанский шаг»… По-прежнему грациозен этот косящий глазом чистокровный араб, пясти которого обернуты видавшими виды выцветшими ногавками: работник!.. По-прежнему легок и по-прежнему стремителен в движениях всадник, которому давно уже за семьдесят.

Недавно, когда были у него дома, и я открыл дверь на застекленную лоджию, чтобы получше рассмотреть застежки на белой, висящей чуть не во всю стену парадной бурке, Ирбек задержал меня около нее: «Погляди, что под ней… Знаешь, сколько лет этой черкеске?.. Мама сшила ее, когда мне не было еще двадцати. Перед Всесоюзными соревнованиями сорок восьмого года. Счастливая черкеска: я в ней выиграл. А потом выигрывал все чемпионаты ЦСКА — до тех пор, пока служил и участвовал. До пятьдесят второго года. И представь себе: она и сейчас мне как раз. Берегу, но, бывает, и на деваю. В самые ответственные моменты…»

И я невольно попробовал подобраться, втянуть живот… куда там! Долгое сидение за рабочим столом давно уже сделало из меня типичного городского увальня… может быть, это как раз один из ответов, зачем ему это надо?

Джигит — это на всю жизнь. Рыцарь — это навсегда.

Но ведь должна же быть и некая прикладная, скажем, чисто практическая цель… может, он все еще надеется? Все еще верит? По нашим временам — чуть ли не в чудо?

Окончен пассаж, красивым аллюром Асуан несется по манежу против часовой стрелки, и сознание мое словно тоже делает круг за кругом, несется потоком вслед ритмичному бегу лошади, идет обычная внутренняя работа: какой, и правда, мог бы быть фильм!

На одну из этих утренних репетиций недавно пришла студентка ВГИКа, считай, совсем девчонка… Попросила у Ирбека разрешения поснимать для курсовой работы.

И получился прекрасный сюжет о нестареющем джигите, который не может расстаться с лошадью.

А вот работающих режиссеров что-то не видать! Между тем они могли бы воспользоваться всем тем удивительным мастерством, тем уникальным богатством, которое по крупицам скопили осетинские джигиты.

Фильмы с их участием были бы куда интереснее, чем фильмы ужа сов, фильмы о так называемых новых русских.

Невольно задаешься вопросом: может быть, конное дело и впрямь себя изжило? Не думаю!

В прошлом году мне пришлось дважды побывать в Удмуртии, в Ижевске: помогал Михаилу Тимофеевичу Калашникову, знаменитому нашему конструктору, в работе над книгой воспоминаний и размышлений «От чужого порога до Кремлевских ворот». Человек он фантастически-творческий не только в смысле изобретательства: в молодости писал стихи, давно уже вел прелюбопытнейшие биографические записи, и моя роль часто заключалась лишь в том, чтобы постоять у конструктора «над душой», что называется — уговорить что-либо отдать для печати либо что-нибудь в рукопись добавить. И какова была моя радость, когда в главе «Взвейтесь, соколы, орлами», в которой рассказывается о работе существовавшего в период войны и до хрущевских времен подмосковного Полигона, я наткнулся на фамилию, которая не могла оставить меня равнодушным.

Оказалось, кроме прочих специалистов по вооружению и разработчиков боеприпасов на Полигоне беззаветно трудился еще один — конструктор вьючного снаряжения капитан Кочетков.

«Еще в начале нашего знакомства с Кочетковым я удивился, — вспоминает Калашников. — Нашел, мол, себе, однако, занятие — вьюки!»

Кочетков как будто задумался, помолчал-помолчал, потом спросил: «Парнишкой был в ночном?» «Ну, еще бы!» «Коней любишь?» «Да как же их не любить!» «Тогда представь себе: рейд Плиева по немецкому тылу… Что там у наших казачков?.. Шашка да карабин. Ну, хорошо, если уже ППС или там ППШ. Пушчонку бросить пришлось: загнали их немцы в угол. Одна надежда на тяжелые „ручники“. А где они посреди болота стоят? На бедных коняшках. Пулеметчик лупит у нее над головой — ствол промежду ушей… как тебе?»

Голос у Кочеткова сорвался, он взялся охлопывать карманы: искал папиросы со спичками. Выпустил дым и опять перешел на полу шутливый тон: «Вопросы к докладчику будут?» Я тоже невольно вздохнул: «Примерно ясно, извини». «Вот и надо, чтобы он привыочен был поудобней, „ручник“, — сказал Кочетков. — Заказ от конников. Ло шадки, бедные, сами не могут попросить их не мучить — пришлось просить казачкам…»

О войне на Кавказе с участием конников, о Кущевской битве на Кубани, где добровольческий корпус, состоявший из нестроевых казаков, уже слишком пожилых либо совсем юных, не достигших призывного возраста пареньков и даже девчат, вырубил от борный полк егерей — элитную «Зеленую розу», о подмосковных сражениях бесстрашных доваторовцев, по старинному обычаю от пускавших на волю коней перед смертельной битвой, о фантастических плиевских рейдах по немецким тылам — обо всем этом ходили и долго еще, верю, будут ходить легенды, но для нашего кино они так и остались «за кадром». А ведь именно с участием богатырского рода Кантемировых, история которого неотделима от истории Осетии так же, как от истории России, как раз и могла быть создана эта героическая летопись подвигов «последнего рыцарства» — казаков и горцев.