Прижавшись к спинке Витиной кровати, Аня разглядывала маленькую маму Романа и удивлялась: как не похожа на себя — на ту, какая представлялась по письмам! Та казалась неумолимой, изобличающей вроде пушкинского «Пророка», жгущего глаголом, казалась холодной, а эта не холодная, а только озябшая. Чувствовалось, что Анна Парамоновна не отогрелась с пути, и досадно было: куда же пропал Роман?

В комнату вошла уборщица в ватнике и красном берете и подала Анне Парамоновне коробку с лекарством.

— Вот вам аспирин, — сказала она, — еле нашла у комендантши.

Мать Романа засуетилась, отыскивая в сумочке деньги, нашла и с отвращением отбросила от себя сумочку.

— Вот. Весь путь за баком укрывалась от ветра. Все теперь бензином пропахло: и платок, и коржики, и даже сумочка. Противно!

Она мягко прошла в валенках по комнате, потирая ладошки одна о другую. Теперь, когда перестал раздаваться ее громкий, убедительный голос, стало особенно заметно по ее воспаленным глазам, по мелкой дрожи, пробегавшей по плечам, что и впрямь она больна, простужена и, наверно, боится лечь — не встанет.

Вдруг остановилась среди комнаты и совсем другим, слабым, измученным голосом, обращаясь только к Ане, спросила:

— Так где же он? Позовите его сюда. Вы же знаете, где он! — Голос ее надорвался от обиды. — Он так с вами измельчал, что от матери бежит! — Она крикнула эти слова фальцетом.

Аня вскочила с кровати. Они стояли друг против друга и дышали точно в одной упряжке. Она не верит Ане, считает, что Аня спрятала от нее Романа. Ну и пусть считает! Витя о чем-то заговорил с Аней, наверно объясняя, где можно искать Романа, но Аня не слушала, рвалась к двери. И все заторопились: слишком уж неудобно было смотреть, как разыгралась чужая драма.

Анна Парамоновна накинула на себя платок и полезла в шубу.

— Я провожу вас.

И они выбежали из комнаты.

В аллеях парка присесть было негде. Из сугробов торчали только гнутые спинки садовых скамеек. Тогда они стали прохаживаться по тротуарам под освещенными окнами факультетских корпусов.

— Молчите? Злиться-то не надо, — сказала Анна Парамоновна. — А надо уйти с дороги, не мешать человеку.

— Ничего вы не понимаете.

— Нет, понимаю, понимаю, — твердила Анна Парамоновна. — Я хотела говорить с вами обоими. Его нет — буду говорить с вами. Его товарищи, которые написали мне, что его выгнали из аспирантуры, не упоминают вашего имени. Но я-то понимаю, что виноватых тут двое. Я-то ведь все понимаю.

— Его выгнали? — испуганно спросила Аня.

— Не притворяйтесь! Да мне и не нужна ваша откровенность. Мне нужно, чтобы вы уехали куда требуется, куда посылают, — диктовала Анна Парамоновна с ожесточенным спокойствием. — Мне нужно, чтобы вы перестали влиять на Романа. Чтоб не гнался за легкой жизнью из-за ваших капризов. Разве вам не хватает на ваши наряды отцовских длинных рублей с Сахалина? Откуда вы беретесь такие? Кто поливает вас из золотой лейки?

— Неправда это! — мучительно выговорила Аня. — Все вы выдумали про меня! Выдумали! И я знаю: потому что я — Атлантида. Но разве я виновата, что отец был в плавании, когда я родилась, и они там придумали послать телеграмму, а мама все делала, как хотел отец?.. Разве я виновата? Я Аня, Аня, а не Атлантида! Вы тоже Анна, и я Анна. Зачем же выдумывать?

— Я и не выдумываю, — в том же тоне отвечала старая женщина. — Что я, не вижу, что ли, какой стал Роман? Даже по письмам. Он, как волк, ищет свою судьбу. В одиночку. Где получше. Мы с отцом не искали легкой жизни, нам краснеть было не за что. Я — мать! Мне было жалко его незадачливого детства, но я не хочу, чтобы вы его теперь подкармливали. Чтобы он ждал, пока вы окончите курс ученья, пока вы решите, куда вам хочется ехать.

— Хорошо, хорошо, — соглашалась Аня. Лицо ее горело, а она еще терла в беспамятстве варежками и все твердила: — Хорошо, хорошо…

Она твердила так не потому, что хотя бы в одном слове материнской ревности была правда, а потому, что все, что слышала она сейчас о настоящей жизни, уже давно копилось в ней самой и требовало выхода.

— Что сделали вы с моим лопоухим мальчиком? — с печалью и гневом говорила мать Романа. — Он был сильный. Никогда не просил о помощи.

На снегу, маленькая, в серых валенках, закутанная в черный платок, она действительно была похожа на иззябшего важного грача. Что-то надломилось в ней в эту минуту, — может быть, продрогла. Сказала примирительно, с глубокой горечью:

— Впрочем, я только так говорю, из гордости, будто он сильный. Ведь убежал от меня. Испугался встречи.

— Как убежал? — в ужасе переспросила Аня.

— Так. Взял лыжи и уехал. Мне Витя объяснил: «Вот его полушубок, а лыж нету. А только что были. Значит, ушел». Не подготовлен к разговору. Разве можно убежать от жизни? От самого себя?

Только сейчас Аня почувствовала, как оскорбительно для старой женщины, вырастившей сына, приехать к нему и быть одной, — нет, хуже: с незнакомой девчонкой, отобравшей у нее сына и еще прибежавшей за наперстком.

Аня заторопилась к автобусу.

— Прощайте. Идите скорей домой, вы же больны, — сказала она. — Я пришлю его. Я знаю, где он.

С трудом она открыла забухшую, обитую войлоком дверь дачи и услышала музыку электроды. Федька и Саша, ошалелые от занятий, сидели, сложив на столе, среди книг, под углом, точно поленницу, свои четыре ноги в валенках. Ясно было, что у них перекур. Роман лежал на кровати и не поднял головы.

Появление Ани вслед за Романом развеселило ребят.

— Анька, ты?!

— Весна на дворе, лыжники скаженные! Куда вас принесло?

— Вы занимайтесь, я вам не буду мешать, — сказала Аня, бросая шубу на спинку кровати.

— Нет, ты послушай нашу любимую!

Они включили электроду, и снова закружилась пластинка. «За окнами шумит метель роями белых пчел…» — пел хриплый голос.

— Выдернул чайник, включил музыку — просто!

— Если бы не электрола, а патефон — рукой крутить, мы бы отвыкли от музыки. Верно, Саша?

Они были рады Ане, топтались вокруг нее, и все благоустройство их размеренной жизни, заполненной сотнями страниц конспектов, сейчас выражалось в бессвязных восклицаниях. Посторонний человек мог бы подумать, что они разленились тут, на актрисиной даче.

— А мы, Аня, с мальчишками познакомились. Хорошие ребята, с осводовской станции. На высоком мосту зимуют.

— А сейчас — с рабочими, которые лед колют на реке.

— С запашонным…

И оба стали хохотать, припомнив что-то, видимо, очень забавное.

— Уже и по фамилии знаете? — поддержала разговор Аня.

— А это не фамилия! — возразил Федька. — Мы его спрашиваем в воскресенье: «Есть водка?» — «Не держим», — говорит. «Эх, говорим, запасец бы надо иметь. Запасец…» А он посмотрел с усмешечкой; видно, задели его за живое, глаза хитрые. «А может, я уже запашонный…» Слышишь? Запашонный!

И снова ликовали Федька и Саша, припоминая все истории с этим бородачом, что две недели возит лед мимо дачи.

Роман лежал неподвижно, и было ясно, что он не принес землякам никакого оживления в их трудовую жизнь, и они встряхнулись по-настоящему лишь с появлением Ани.

Федька подкрался к Роману и заглянул в глаза.

— Что это у тебя выражение лица, будто одеколоном тебя освежают?

— Иди ты знаешь куда…

Аня быстро подошла к Роману и потянула его за руку.

— Пойдем на минутку.

Она молча прошла впереди Романа в холодные комнаты, и когда открыла дверь, из темноты стремительно бросилась ей под ноги Дымка, с шумом ворвалась в тепло жилья.

В холодных комнатах не было электрического света. Здесь Федька и Саша подвешивали на стене, повыше, от мышей, запас провизии. Вдоль стен чего только не было: велосипедная рама, рыбацкая верша, маленькая фисгармония, заваленная книгами. В куче луковиц зашуршали мыши.

— Что же ты? — спросила Аня, задыхаясь от спазм, стеснивших горло.

Но, видно, Роман был не тот, что утром, — прошла необходимость обманывать себя, — и он ответил: