— Досказывай.

— Да… Чтобы она была вся резная: карнизы, панель, балюстрада. Чтобы была и строгость и красота. Чтобы вся она как выточенная. А буду старик, приеду: «Чьих рук дело, ребята?» — «Всегда так было», — скажут. А я про себя: «Врете, не всегда так было».

Щенок на дне лодки заворочался, закарабкался спросонок по ноге Алехина и снова затих.

— Фантазируешь, — сказал караванный.

— На пустом месте, — ожесточась, отрезал Алехин.

Он взялся за весла, сделал несколько взмахов, — лодка скользнула по воде.

— Сегодня Туров мне: «Ваша, говорит, провинция деревья выращивает». Вот и все тут. И выходит, что он умный, а мы с тобой дураки.

— Ну, это ты через дугу лезешь!

— Не через дугу, Тарас Михайлович. И ты не в комиссии, мы с тобой так на так разговариваем.

— «Разговариваем». Очень ты горяч, Алехин. Приехал к тебе интеллигентный человек, из столицы, ну, верно, отдохнуть не прочь. А у тебя тут жара, купаться охота, рыбку поудить или с девушкой подискутировать. — Караванный смешно схватился за нос, ухмыльнулся.

Алехин поднял голову. Как все переменилось в минуту! Точно тихий снег в безветренный вечер роился над водой. Была та минута, когда с наступившими сумерками налетают на реку целые облака мотыльков, их так и зовут — «минутками». Они роятся, как тысячи снежинок, над темной водой, тонкой сеткой задергивают вечереющее, но еще светлое небо, и в полном безмолвии реки, в их судорожном роении точно слышится шорох мельчайших крыльев, и плещет рыба, прыгает из воды, и все это поселяет в душе чувство жизни, неистребимости жизни, желание жить дальше, дольше, чтобы еще не раз увидеть эту живую сетку над медленной рекой, огромное небо, просторный мир вокруг, всю землю, хорошо населенную людьми, с ее пашнями, городами, фабричными трубами.

— Ох, и рыбы вышло со дна! — сказал Тарас Михайлович.

— Скрытный ты человек, — сказал Алехин.

— Рыболов я, рыба голоса не любит.

— Чувство при себе держишь.

— Ишь потолстел с чувства! — усмехнувшись, согласился караванный. — Главное — дело сделать. Завтра посмотрит Туров твой черный дуб, даст заключение. Это сейчас главное звено, — хватайся, не бойся.

— Я боюсь?

Алехин вскочил, — лодка качнулась, щенок проснулся, поднял голову.

— Не мути воду, — сказал караванный.

Алехин вспомнил грозу и ссору с мастером, махнул рукой и сел.

— Ты всегда споришь, и нет в тебе никакой основательности, — говорил Тарас Михайлович. — Чуть что: «Баланда, баланда!» А сам не знаешь что к чему.

— А ты не споришь?

Они оба улыбнулись.

— Давай так решим, — сказал караванный. — Если завтра Туров будет и на выкатке безобразничать, мы его высадим на берег, вместе с чемоданом, прямо в лесу, пусть идет на станцию. Там восемь километров, доберется.

— Я уж подумал об этом. Высадим. Если не дуб — высадим.

Им стало веселее от принятого решения.

Мотыльков уже не было над водой. Смеркалось. Вдали загорелся огонек, — шел грузовой пароход с верховьев к устью. Звякнул поздний комар.

— Эй, Володя! — крикнул Алехин в сторону катера. — Опусти вымпел! Зажги топочный фонарь!

Туров стоял на корме.

— Нет здесь Володи! — крикнул он.

Мастер слышал, как погрузил в воду весла Алехин, лодка двинулась к катеру. Мастер докурил, бросил окурок в воду, он остался на месте. По песку, там, где лежали рыбацкие лодки, расхаживали вороны. Они шагали степенно и почему-то напоминали больших черных собак.

«Медленная река», — подумал Туров, и ему вдруг, несмотря ни на что, захотелось домой, в первый раз за время поездки.

Под утро река окуталась туманом. Выйдя на мокрую палубу, Алехин представил себе, как сегодня они высадят в лесу Турова и кончится история черного дуба. Останется предутренний туман над рекой, белый фонарь на мачте, зеленый кустистый берег, тускло отраженный в тихой воде. Останется карчеподъемный паром, выкатка с грудой черных стволов — бесполезных, негодных даже в огонь.

Алехин крутнул сирену в рубке, — с близкого дерева слетела потревоженная птица. Володя со шваброй и ведром показался на корме. На катере проснулись. Тарас Михайлович в кубрике окликнул Мишу. Володя пятился по палубе, протирая ее шваброй.

Мастер брился. Алехин искоса взглянул вниз, в окно. Туров сидел перед зеркалом и сильно бил себя по бритым щекам, смазанным вазелином, и стонал — не то от боли, не то от удовольствия.

«Этот чиновник собрался на выкатку, как к себе в контору». — Алехин чувствовал, как накипает в нем злость.

Он постучал в окно.

— Поторопитесь, профессор!

— Я не профессор, я мастер, — отозвался Туров.

Алехин не дал ему даже напиться чаю. Караванный внимательно оглядел Алехина, пожевал губами, подумал и сказал:

— Идите, я вас подожду, мне неохота…

Туман еще не разошелся, но солнце поднималось в его белой кипени, и он редел, колебался над рекой подвижной завесой. Тропинка вилась вдоль берега в высокой траве, меж кустов. Алехин шел, не оглядываясь, расталкивая траву ногами. Туров едва поспевал за ним.

— Как на дуэль пошли, — сказал им вслед Тарас Михайлович.

— Без секундантов, — сказал Миша.

Туров не считал себя тонким ценителем пейзажа. Увидев что-нибудь красивое — море в Байдарских воротах, Клязьму с купающимися дачницами, — он говорил с восточным акцентом: «Пах! Пах!» — И это глупое восклицание помогало ему освоить увиденную им красоту.

Так и сейчас, увидев деревья, и реку в тумане, и в густой траве белую повитель, и синие цветы цикория, и колючки, словно свежевыкрашенные под цвет цинкового ведра, он сказал:

— Пах! Пах!

Алехин угрожающе обернулся:

— Что вы сказали?

— Ничего, красиво, — ответил Туров. — Куда вы так спешите?

Но Алехин уже шагал дальше.

— Ах, милый сударь воробей, куда вы так спешите? — напевал мастер и улыбался, вглядываясь в озабоченную спину начальника малых рек, в его загорелый затылок.

Алехин слышал, как резвится за спиной Туров, и вытягивал голову и напрягал шею от негодования. Он ускорял шаг, чтобы хоть немного успокоить себя.

Туров сел на мокрую траву, торопясь, чтобы не упустить из виду Алехина, снял туфли, привязал их к поясу, пошел босиком. Теперь всю свежесть этого не московского утра он ощущал босыми ногами. Парусиновые штаны от росы промокли до колен.

Справа от тропинки показался шалаш. В нем сидел старик, а у костра, на котором стоял закопченный чайник, возилась старуха с морщинистым лицом и выдавшимся вперед подбородком.

Дым костра обдал Алехина.

— Здравствуйте, старые.

— Здравствуй, отец родимый, — надтреснутым голосом заговорила старуха.

Внизу, у реки, трое мальчишек вылавливали в воде куски коры, срезанные вдоль ствола, и сдирали с ее внутренней, набухшей стороны белую лубяную тесьму. Скрученное жгутом мочало было развешано на кольях — от реки до самого шалаша. Весь берег был завален корой, она плавала и на воде большими плотами.

На минуту Алехин заколебался: захотелось сойти к берегу посмотреть, хорошо ли ребята сгоняют мочало, и пусть москвич один идет на выкатку и пишет в блокнот все, что вздумается. Но подошел, уже обувшись, Туров, и Алехин двинулся дальше по тропинке в сторону уже видневшегося поля выкатки.

Если бы спросить его, спокоен ли он, он бы не знал, что ответить. В конце концов его дело — от мая до ноября держать в чистоте фарватер реки. Плоты идут. Рыбаки тащат бредень. Бакенщик зажигает фонари. Землечерпалки сходят на Волгу. Шмаков рвет динамитом камень. «Чайка» плывет вверх по реке в понедельник, возвращается в устье в пятницу; в трюмах — хлеб, яблоки, спирт, льняное семя, — и ночью на всех пятидесяти перекатах лоцман проводит судно меж огней — красных с горного берега, зеленых с лугового. Прав Шмаков, дело маленькое — служба: топорик и якорь.

Он взбежал на пригорок, с которого открывалось поле, заваленное карчой. Это и была выкатка на Быстром Яру. Здесь было вынуто в навигацию сто сорок дубов. Гладкие, словно облизанные огнем, обугленные стволы лежали в беспорядке у берега до самой опушки леса. На песке, у реки, стоял «панкрашка» — врытый в землю станок, которым карчу выкатывали на берег. А по краям поля множество следов от костров — закоптелые камни, зола и головешки. Немало ночей здесь провели рабочие с парома и с ними Алехин. Запыхавшись, Туров взошел на бугорок.