— Красиво укладываете… Не кладете, а рисуете. Вы бы еще белыми камешками выложили!
— А как же! Обязательно…
Чап ушел, а грузчицы долго посмеивались ему вслед.
Только сейчас Оля сообразила, что это не обязательно — так красиво укладывать кирпич, другие, должно быть, работают хуже. А эти складывают штабеля обдуманно, так, что получается улица, и доски уложены вроде рельсов, чтобы тачки катить, а битый кирпич сложен в сторонке; и уже тень под штабелями, а в тени лавочка из кирпичей; и веник над ней, — из щегольства, он победоносно высится, точно флажок. Как же она отразит все это в «наблюдательных листах», которые так тщательно вычерчивает по вечерам под оранжевым маминым абажуром?
— Ты сколько с нами будешь работать? — спросила Тося.
— С вами не знаю сколько. А вообще до первого сентября.
— А что у вас за дело такое? Ты записываешь, Чапа этот фотографирует. Зачем это?
— Да ведь вам, наверно, рассказывали.
— Это Брылев их к нам сосватал, — сказала одна из грузчиц.
— Изобретатель!
— Вроде тех студентов… — мечтательно отозвалась третья.
— Это каких же?
— А помнишь, в дождик?
Ленивая, из шуточек и намеков, болтовня пробудила в Оле острое любопытство к незнакомой жизни: как девчата живут в Диком поселке, с кем встречаются?
Велосипед теперь всегда лежал у Олиных ног. Чап появлялся неожиданно и так же неожиданно исчезал. Бросит велосипед и вдруг подозрительно смотрит на Олю: не думает ли она, что он из-за нее сюда ходит?
— Комендант на меня вот какой зуб имеет! — говорил он, отмеряя пальцем на карандаше.
Видно, не так-то было просто проникать с велосипедом на строительную территорию.
— Тут есть такие люди! Они рабы справок, рабы бумаг, — картавя от злобы, сказал в другой раз.
Он ни разу не уходил со стройки вместе с Олей. Может быть, потому, что у проходных ворот у него бывали нелады с военизированной охраной из-за велосипеда? Только раз, возвращаясь домой, она увидела за воротами его долговязую фигуру. Они пошли пешком. Вечернее пустынное шоссе над водой канала… Оля села на велосипед, проехала с полкилометра, соскочила. Позади, на холме, рисовался маленький силуэт Чапа. Странный человек! Она отдалила от него Митю, он это хорошо знает, а ведет себя так, как будто никогда ничего не происходило. Пока он не спеша подходил к ней, Оля припомнила всю историю их неприязненных отношений. Вдруг захотелось растормошить его, подразнить, схватить за чуб, посмотреть, что из этого выйдет. Но когда подошел, она не схватила его за чуб. Она только спросила, сильно прищурясь:
— Что же ты, Чап, облака снимал, а теперь грузчиц?
Чап нисколько не обиделся на этот вопрос. Он рассеянно оглядел небо и землю. Они стояли, взявшись за руль велосипеда. Вдруг поскучнел, поглядел на Олю, заметил:
— А брови у тебя как пчелки… От пыли. Ну, я балда, одним словом.
И он рассмеялся. В первый раз Оля увидела, как смеется Чап — у него лохматая шевелюра, умные, честные глаза, большой рот и белые зубы.
На следующий день они оказались в обеденный перерыв в столовой за одним столом.
— Вы что ж, инженерами зоветесь? — прислушавшись к их разговору, осведомился седой бородач.
— Как бы вам короче сказать… Она учетчица, — буркнул Чап. — Они с каменщиком Брылевым добиваются, чтобы не было перевалки кирпича вручную. Убийственные потери кирпича! — Он резко обернулся: стоит ли велосипед у стены?
То, что сказал Чап, было по душе старику, он сочувственно закивал головой.
— Дедовскими методами возим кирпич, это верно. А вы молодцы!
Ему, видимо, нравилось выражение «дедовскими методами», хотя и сам-то был настоящий дед. Он несколько раз повторил эти слова. Оля заметила, что у него такой же десятницкий бумажник, какой был у мамы, доставшийся ей еще от отца, — брезентовый, много раз обмотанный шнуром. Бородач, размотав бумажник, считал деньги, и длинный шнур вился у Олиных ног. Старик одобрял Олины занятия:
— Верно, девочка, ездиют по кирпичу. Ездиют, ходят… До коих это будет? Дедовскими методами работаем! Большие вы молодцы!
И когда выходили из столовой, Чап звонил велосипедным звонком, очищая дорогу Оле, и говорил с усмешкой:
— Ну, я балда. Расхвастался. Поставил тебя в неловкое положение.
С трех часов дня оборвался подвоз кирпича — ни одной машины. Лена и Ганя дремали в тени. Надя Пронькина ушла к водопроводному крану — там всегда смех и разговоры. Тося Лапочкина достала из-под кирпичей упрятанную с утра книжку и читала.
Оля измучилась от бесплодного ожидания. Поговаривали, что, может быть, к вечеру будет работа: будто бы начальник автобазы опять поссорился с начальником строительства и угнал весь автопарк в другую сторону. А сейчас его уламывают. Оля знала, кто этот начальник: Фома Фомич Пантюхов. Если бы был Чап… Странно, этот самолюбивый товарищ нисколько не мешает. С ним даже лучше. Если только не признаваться ему в этом. Жаль, что он опять исчез, — велосипед лежит на своем месте, возле Олиных трех кирпичиков.
Вернулась Пронькина, разбудила подруг. Тося убежала за хлебом. Оля прислушивалась к разговору у штабеля. К нормировщице девушки относились запросто, не стеснялись ее. Не часто вступая в разговоры, Оля знала о них уже многое: они из одной местности и по привычке держатся в городе друг за дружку. Жили в общежитии в Диком поселке. Из шутливых разговоров Оля знала, что басовитая Ганя Милосердова привезла из деревни чайник, Тося Лапочкина в деревне не любила пить чай, а с Ганей пристрастилась; знала, что к молчаливой Лене Башкирцевой приходит в гости по воскресеньям жених, контуженный непьющий плотник, чинно угощается портвейном из начатой бутылки; знала, что Тося дружит с Надей Пронькиной, а та — любительница приключений, и Тося подарила ей фотографию двоюродного брата, приезжавшего весной в отпуск с Тихого океана.
В своей жизни Оля не раз видела грузчиц, сидящих в кузовах грузовиков, женщин, чинивших трамвайные пути или копавших траншею для водопровода. Теперь она узнавала, как они живут, чем интересуются, о чем думают на работе. Живут совсем не похоже на то, как ей казалось, глядя из окна школы.
Прибежала Тося, бросила хлебный батон Гане на живот и села возле нее.
— А ради чего мы, девушки, сюда приехали? Целый день, как дуры, просидели.
— Ты — за селедками, Тося! — рассмеялась Ганя. — Тебя бабка научила селедку любить, а в нашем сельпо не купишь.
— Подработать деньжат да домой вернуться. Приодевшись… — сквозь сон проронила Лена. Слышно, как она уже посапывает; она засыпает всегда самая первая.
А другим не хотелось спать — мало поработали. И они толковали о чем придется, поднимая в Олиной голове множество мыслей, нежданных-негаданных, о своем и чужом, о близком и дальнем, о чем никогда прежде не думалось.
— Того, за чем я приехала, нет пока в помине, — сказала Тося. — Я приехала подучиться, специальность получить, а поставили нас кирпичи грузить-валить. Это и дома можно, только что не кирпичи, а свеклу.
— Говорят, кто подаст заявление, тех будут учить, — пробасила Ганя.
— Я намедни спрашиваю одного человека, — помолчав, заговорила Тося. — Можно ль тут делу научиться? Или обратно в деревню тикать? Он смеется: «Ты мокрая вся, хоть выжми. Погоди, обсохни маленько, приобыкни». Я показываю на девушек-мотористок: «Чем же я хуже?» Он отвечает: «Эти, на кого ты указываешь, на стройке с первого дня работают, с первой лопаты. Понятно? А ты вчера с поезда. Погоди-ка, будешь и ты иметь специальность».
— А ведь я знаю, кого ты спрашивала, — сказала Пронькина.
— Кого?
— Ты сама знаешь. Не хочу говорить.
— Не помню.
— А Брылева забыла? — тихо спросила Пронькина.
— Неправда это! — Тося даже привстала. — Если начистоту говорить, у нас с ним совсем другой разговор был. Совсем другой. Надо на шоферов повлиять, чтобы они за контейнеры взялись. Вот о чем с Брылевым мы говорили.
«Ведь Брылев их судьбу устраивает, вот оно что! — подумала Оля, впервые прямо связав его дело с тяжелой работой девчат и с их надеждами. — Он для них старается. Да разве он один только? И мама ему помогала…» Вдруг стало страшно жаль, что нет Мити — не просто нет его в городе, а тут, с нею рядом. Чувство нежности охватило ее, нежности к Тосе, Гане, Наде, заехавшим далеко от дома судьбу искать — и не какую-нибудь, а настоящую трудовую судьбу. И это чувство как будто окрасило собой все неотступно жившие в ней мысли о самой себе.
