Это нашло своё выражение в докладе, прочитанном им в 1956 году в Харуэлле. Выступление Курчатова не только показало, на чем надо концентрировать усилия – то есть на мирных путях использования атомной энергии, – но он показал наиболее важную проблему: энергетику.

Прогресс цивилизации в значительнейшей степени зависит от потребления энергии на душу населения. Чем оно выше, тем выше степень экономического развития страны. И Курчатов прекрасно понимал значение энергетики.

Курчатов мог не только ясно и хорошо излагать свои мысли, но умел и слушать. К сожалению, немногие обладают этим даром. Мне кажется, способность слушать и слышать собеседника – одна из примет настоящих людей.

Когда я говорил с Игорем Васильевичем или когда наблюдал его во время разговора с другими людьми, меня не покидало ощущение, что сведения, которые сообщают ему собеседники, он собирает в какой-то огромный резервуар. Он умел так ставить вопросы, что люди рассказывали именно то, что необходимо для решения той или иной обсуждаемой проблемы. Курчатов никогда не перебивал собеседника, если тот говорил что-то дельное. Обычно, когда кто-то что-то рассказывает, а вы сидите молча с каменным лицом, у рассказчика пропадает охота говорить: он не знает вашей реакции. И поэтому Курчатов всегда ободрял собеседника одним неизменным словом.

– Понимаю… Понимаю… Понимаю…

Но если собеседник плёл чепуху, Игорь Васильевич начинал сердиться и обычно произносил хорошо знакомую нам фразу:

– А где овёс?

Он не любил ни высокопарных речей, ни краснобайства и всегда требовал конкретности. Когда кто-то докладывал о результатах исследований и сообщение начинало выглядеть одним «общим местом» и затягивалось, Курчатов хмурился и говорил:

– А где овёс?.. Где овёс?

Это выражение стало крылатым, его повторяли во многих институтах. Когда заслушивали результаты исследований, у докладчика порой спрашивали:

– А где овёс?

Как-то, когда мы сидели у него на даче, Курчатов, разместившись в широком плетёном кресле, начал высказывать свои соображения о людях, с которыми работал, и в частности об их умении кратко излагать свои мысли и обобщать результаты своих научных работ. Вот тогда-то я и услышал от него оценку краснобаев:

– Когда нечего сказать, тогда обычно говорят много и цветисто.

Обычно Курчатов созывал научно-технические совещания по понедельникам «в десять ноль-ноль», как он говорил. И если кто-то хоть на минуту опаздывал, Игорь Васильевич говорил: «Такой-то опоздал на минуту. Надо это отметить в протоколе».

И он приучил всех к такой дисциплине, когда каждая минута экономилась и люди не ждали друг друга.

Игорь Васильевич открывал совещание, коротко сообщал, почему вопрос требует обсуждения, потом давал слово докладчику, ограничивая время.

– Даю вам двадцать минут. Докладчик иногда возражал:

– Я в двадцать минут не уложусь.

– А вы постарайтесь.

Все знали, что разглагольствований, «воды» Курчатов не любил. Но если докладчик говорил интересные вещи, то Игорь Васильевич о регламенте забывал. Если же докладчик начинал говорить что-то не по существу или повторяться, Игорь Васильевич вмешивался:

– Ваше время истекло.

У Курчатова совещания проходили динамично и долго не тянулись. Но, хотя длинных докладов обычно и не было, все же обсуждения иногда сильно затягивались. Я вспоминаю одно такое совещание, которое началось в десять вечера, а закончилось в три ночи. Но тогда, собственно, нужно было найти какое-то решение, какой-то выход из создавшегося положения, а он не отыскивался. Поэтому тут же на совещании импровизировали, считали различные варианты, задавали друг другу вопросы. Правильнее было бы сказать, что это не было совещание в обычном смысле слова.

Но нередко на повестке дня стояли очень конкретные вопросы, и Курчатов убеждал кого-то:

– Вы возьмёте на себя вот это. Работу надо сделать в два дня.

– В два дня это сделать нельзя, – возражали ему.

– Как нельзя? Надо провести вот такие-то операции. Здесь всего на два часа работы. Почему вы говорите, что нельзя?

Если в это время возражавший называл неверные цифры и действительно завышал время, Курчатов начинал сердиться и властно устанавливал твёрдый срок:

– Решено: сделаете в два дня.

Курчатов был чрезвычайно требователен и спуску не давал никому. Мне вспоминается 1955 год, когда мы готовили большое количество докладов к первой конференции по вопросам мирного использования атомной энергии, которая созывалась ООН в Женеве. На этой конференции я был советником нашей делегации и не выступал. Но я наблюдал за тем, как относился к подготовленным сообщениям Курчатов.

Раньше мне не приходилось участвовать в международных конференциях, да и из всех людей, работавших над атомной проблемой, редко кто на таких конференциях бывал, редко кто мог кратко, в течение десяти минут, изложить существо дела. И когда узнали, что устные сообщения ограничены десятью-пятнадцатью минутами, то возникли большие трудности.

Докладчики были намечены, и Игорь Васильевич не только прочитал каждый доклад, но и заставил всех, кто собирался на конференцию, сделать свои сообщения устно. Как-то я слышал, как он говорил одному из отъезжающих на конференцию:

– Представьте себе, что вы уже находитесь в Женеве. Выходите и читаете свой доклад. Имейте в виду: больше десяти минут вам не дадут.

Когда докладчик закончил, Курчатов сказал:

– Доклад никуда не годится. Его даже нельзя принять за основу. Ну о чем вы говорите? Вы говорите всем известные вещи. А ведь это международная конференция, где надо сказать что-то новое. И у вас это новое есть, но вы же не работали над докладом! Предлагаю доклад отклонить и поручить написать новый.

Прошло три года. Мы стали готовиться ко II Женевской конференции. Это было уже в 1958 году. Тогда я тоже собирался выступать с докладом о будущем атомной энергетики Советского Союза.

Я подготовился, и, откровенно говоря, мой доклад мне нравился. Так как он был одним из основных докладов, для него отвели 20 минут. На репетиции в Москве за двадцать минут изложил содержание доклада. Но не успел я закончить последнюю фразу, как Игорь Васильевич вскочил и крикнул:

– Этот доклад не пойдёт! Ну что вы там общие слова говорите? Это и без вас все знают. Вам надо над докладом ещё поработать.

Откровенно говоря, я очень обозлился. Мне казалось, что Игорь Васильевич зря придирается ко мне. Потом, поостыв, я стал вспоминать каждое гневное слово Курчатова и увидел, что он действительно прав, что с таким докладом в Женеву ехать нельзя. Тогда я все переделал, мы опять собрались, я опять прочитал доклад…

– Доклад плохой, – сказал Курчатов, – но его можно исправить. Я думаю, надо переработать такую-то часть, такую-то часть, такую-то часть. – И он начал перечислять, какие разделы доклада надо переработать. – Вот это, это, это, – опять последовал ряд перечислений, – опустите. И надо включить новые материалы, которых в докладе нет…. – И он рассказал, что именно надо включить.

Я сделал третий вариант. Когда прочитал его Курчатову, он сказал:

– Ну что же, вот этот доклад, если его исправить, если над ним поработать, можно будет представить на конференцию.

Только пятый или шестой вариант доклада был принят Курчатовым…

Надо сказать, что сам он никогда длинных речей не произносил. Все его выступления были короткими. Он говорил экспромтом, специально речей не готовил, не писал. Я не помню ни одной его писаной речи: у него на это не хватало времени. Но резонанс от каждого его выступления был огромным.

Когда Курчатов выступил в Харуэлле, я находился в США: там докладом Курчатова были буквально ошарашены. Мало кто знает, какое влияние оказал его доклад на положение дел в этой области в крупнейших странах мира.

Помню, что, когда я приехал в Брукхавенскую национальную лабораторию на Лонг-Айленде, чтобы повидаться с некоторыми известными учёными, никого из них на месте не оказалось. Я спросил тогда: