– Скажите Ивану Алексеевичу, что с ним хочет переговорить профессор Московского института стали.

– У него большое совещание, – начала было она, но, не окончив, поднялась из-за стола и сказала: – Посидите, я доложу.

Через минуту дверь распахнулась, и впереди секретаря вылетел Лихачёв. Остановился и в какой-то растерянности, растягивая слова, произнёс:

– Вот те на! Да разве ты профессор? Говорил мне отец: «Учись, Ваня, в люди выйдешь». Не послушал! Ты – профессор, Ваня Тевосян – нарком, а я неуч, неучем и остался. Ну, заходи!

Он обхватил меня за плечи и ввёл в свой большой директорский кабинет. Там было много народа. Лихачёв подвёл меня к своему столу и, обращаясь к сидящим в зале, с гордостью сказал:

– Вот, товарищи, какой наш завод! Профессора к нам с просьбой обращаются. Штамп небольшой нужно изготовить. Ну, конечно, придётся и отштамповать несколько деталей. – Затем, повернувшись ко мне, сказал: – Чертежи-то есть?

Я вынул из портфеля чертёж и развернул его на столе. Ещё не взглянув на чертёж, Лихачёв с некоторой иронией, как мне показалось, начал делать замечания:

– Чертежи-то сами делали? Ох, придётся все, видимо, переделывать.

– Как всегда, Иван Алексеевич, – раздался голос одного из присутствующих, – все переделываем, если не у нас на заводе проектировали. Нашего оборудования не знают.

– Технология нашего завода неизвестна, – добавил второй.

– А ведь, знаете, ничего, ей-богу, неплохо! – воскликнул кто-то из рассматривавших развёрнутый на столе чертёж штампа.

– Да чего же мы сомневаемся! Он же в Спецстали[2] с Тевосяном работал, а у них штамповочное хозяйство – дай бог каждому. Одна Электросталь[3] чего стоит! – заключил Лихачёв, закончив рассматривать чертёж. – Помочь им надо; я уже обещал. И дело это важное. – Потом, повернувшись ко мне, спросил: – Ну, а кто платить будет? Ведь это денег стоит.

«Ну вот, Иван Алексеевич весь в этом, – подумал я, смеясь про себя. – Заводскую копейку бережёт и печётся о том, чтобы не расходовать деньги зря».

– А сколько это может стоить? – спросил я.

– Подсчитаем, считать у нас умеют. Все учтут.

У меня даже настроение упало. Штампы у нас дорогие, это я хорошо знал.

– Хорошо, но где же он денег-то возьмёт? – засмеялся вдруг Лихачёв. – Ведь у них в институте средства очень ограниченные. В одном кармане блоха на аркане, а во втором – вошь на цепи. Вот и все ресурсы. Давайте за счёт завода сделаем. Заказ-то для фронта! – И опять, повернувшись ко мне, уверенно произнёс: – Сделаем. Так, что ли? – обратился он к тем, кто делал замечания.

– Раз надо, сделаем, – улыбаясь, ответили ещё минуту назад сомневавшиеся.

– Ну раз так, – весело заключил Лихачёв, – то потолкуйте с профессором и, если все будет ясно, прямо и начинайте. А я прошу прощения – продолжу совещание. Тевосяна увидишь, кланяйся. Ну, всего хорошего!

Он проводил меня до двери, пожал руку, и я вышел из кабинета. За мной вышли те, кому Лихачёв поручил изготовить штампы.

Задав несколько вопросов о допусках и уточнив некоторые детали, лихачевцы попросили меня оставить номер телефона. «Вы ведь знаете Ивана Алексеевича – обязательно завтра же спросит: «Ну, а как с тем заказом? Все ясно? С заказчиком связались?»

Мы распрощались, а через неделю я получил первые отштампованные детали. На следующий же день я был у Тевосяна и рассказал ему обо всем, что сделано. Внимательно рассмотрев конструкцию, он спросил о составе стали, а также о результатах проверки бронестойкости.

Я передал ему привет Лихачёва.

– Хороший человек и директор прекрасный! – отозвался о нем Тевосян.

Действительно, Лихачёв был удивительным человеком и руководителем предприятия. Он умел зажечь сердца людей своей кипучей энергией, а душевностью и простотой обращения создавал в коллективе прекрасное настроение, рабочий подъем.

После его смерти Московскому автомобильному заводу было присвоено имя И.А. Лихачёва. И завод достойно носит имя своего знаменитого директора.

Как-то в начале 1943 года Лидия Александровна Фотиева сказала мне, что у одного её хорошего знакомого, скульптора Яковлева, жена – в эвакуации в Барнауле.

– Насколько я знаю, вы собираетесь вернуть комитет снова в Москву. Так ли это? Правильно ли я вас поняла?

– Совершенно правильно, Лидия Александровна, решение состоялось, и комитет возвращается в Москву. Скоро тронутся.

– Я об этом сказала Яковлеву, и он попросил меня помочь выехать из Барнаула его жене. Борис Иванович Яковлев – очень хороший скульптор и замечательный человек. Если можно, помогите ему. Тогда я, с вашего разрешения, передам ему об этом и сообщу ваш телефон.

Я сказал, что все это сделать не трудно и жена скульптора может выехать вместе с сотрудниками комитета и их семьями.

Через несколько дней после этого разговора Яковлев позвонил мне и спросил, когда бы он смог зайти. Мы условились о дне встречи.

И вот я вижу высокого, немного сутулого человека в сером костюме, который висел на нем несколько мешковато. Яковлеву в то время было около шестидесяти лет.

Мы поздоровались. Моя ладонь исчезла в его широкой руке с длинными пальцами. Но пожатие было мягким, осторожным.

– Вы, вероятно, уже знаете о цели моего визита. Я был бы вам глубоко обязан за оказание помощи в переезде моей жены. Она такая беспомощная, боюсь, что одной ей вернуться будет не под силу. Хотя эта беспомощность, – пожал он плечами, – относится, наверно, не только к ней. Мы, художники, тоже относимся в большинстве своём к людям непрактичным.

Я познакомился, а потом и подружился со скульптором. Он оказался на редкость интересным собеседником: много путешествовал, встречался за свою долгую жизнь с замечательными людьми и, как выяснилось, помимо своей основной деятельности, занимался и многими другими делами.

– Знаете, – сказал он как-то, – я ведь однажды был дипломатом.

– Как же это вы в дипломаты-то попали? – удивился я.

– В самом начале революции, когда у нас установились дипломатические отношения с Италией, меня назначили консулом в Чивита-Веккия. Знаете, где это?

– Где-то на побережье, недалеко от Рима.

– Совершенно верно, это большой порт на берегу Тирренского моря. Я там бывал и до революции.

– До революции? – ещё больше удивился я. – А как вы туда попали, Борис Иванович? Учились там?

– Немного и учился. Но скорее знакомился с творениями непревзойдённых итальянских мастеров прошлого. А дело было так. До революции я учился в Петербургской Академии художеств. Туда я поступил в 1911 году. А через два года, в тринадцатом году в связи с трехсотлетием дома Романовых в Костроме была организована выставка кустарных изделий. Нам, небольшой группе студентов академии, поручили соорудить несколько статуй русских богатырей. И надо заметить, за эту работу щедро вознаградили. И вот, получив приличную сумму денег, я решил поехать в Италию. Давно о такой поездке мечтал. Там, в Италии, меня и застала революция. Деньги кончились, и нужно было как-то перебиваться. А к этому времени я уже довольно хорошо говорил по-итальянски, неплохо знал Рим. У меня был подробный план римских катакомб, я дополнил его своими собственными наблюдениями и таким образом превратился в гида и часто сопровождал экскурсии. Этим и жил. Ну, а когда были установлены дипломатические отношения и стал формироваться аппарат посольства, мне предложили поехать консулом в Чивита-Веккия, где я довольно долго и пробыл в этой должности. Людей-то, знающих итальянский язык, у нас тогда почти не было. Вот так из скульптора я трансформировался в дипломата.

Борис Иванович был замечательным рассказчиком – истинный кладезь разнообразных интересных историй, и слушать его было одно удовольствие.

Он стал навещать меня, так же как и я его. Когда комитет, наконец, прибыл в Москву, то я познакомился и с его женой – очень милой женщиной.