Он все время был в движении – с кем-то говорил, кому-то что-то рассказывал, кого-то слушал.

Все его время поглощалось научной и организационной работой. Он сам выезжал в другие институты, в лаборатории, на заводы, принимал людей, выслушивал их, советовался, объяснял те задачи, которые нужно было решить… Возьмём только одну, небольшую часть огромной атомной проблемы – сам реактор. Сколько тут возникало вопросов!

Прежде всего уран. Постановка всех исследований, связанных с ним. Это и месторождения урановых руд, и добыча руды, и переработка её, и очистка урановых солей, и получение из них металла, и исследование всех его свойств… Причём все новое. И это только одна урановая проблема.

К Курчатову шли самые разнообразные люди, и он должен был ставить задачи, которые не все даже понимали. Сейчас многое кажется простым и несложным, а тогда ведь было совсем не так. И со всеми этими вопросами, со всем тем, в чем сами не могли разобраться, люди шли к Курчатову.

Я вспоминаю одно из заседаний, где обсуждались методы анализа тяжёлой водой. Как к этому подойти, за что «зацепиться»? Скоро будет получена тяжёлая вода. Но как определить её состав – процентное содержание тяжёлой воды в общей массе? Химическим путём? Невозможно. Физически? Но как? Неизвестно. Мы сидели, целая группа, и обсуждали, что можно было бы положить в основу разработки технического анализа. Ну, тяжёлая вода имеет более высокую точку кипения. Потом, удельный вес её больше. Дальше, точка замерзания также отлична от точки замерзания обычной воды. За что же «зацепиться»?

Специалистов этого профиля тогда не было – просто даже такой специальности ещё не существовало. Кто-то в раздражении сказал:

– Ну, Василий Семёнович, втянули вы нас в какую-то авантюру! Скажите откровенно: вы что-нибудь в тяжёлой воде понимаете?

Я ответил:

– Нет, я металлург.

– А кто-нибудь из сидящих здесь понимает?

– Нет, не понимает.

Мы не заметили, что в эту минуту в комнату вошёл Курчатов. Я взглянул и увидел сердитое лицо. Он слышал последние фразы разговора и был очень раздражён самой постановкой вопроса. Курчатов сказал:

– Что же вы хотите, чтобы мы к американцам обратились за помощью? Чтобы они разработали нам метод? Сейчас перед страной стоит важнейшая проблема, и мы, советские учёные, должны её решать. Никто за нас решать её не будет. И надо об этом думать. А за что «зацепиться» – давайте поразмыслим, за что-нибудь всегда можно «зацепиться».

Я подумал: из глубины веков до нас дошло: «Ищите и обрящете, стучите и отверзется». Как правило, когда вы упорно ищете, то, конечно, в итоге всегда найдёте какой-то метод, какую-то возможность. И мы ведь в конце концов нашли, за что «зацепиться».

Таких случаев было множество. Вот ещё один. Когда мы начинали заниматься проблемой разделения изотопов, потребовались пористые перегородки. Что это такое? Нужно было создать пористый материал в форме пластинок, в котором отверстия были бы по величине примерно равны молекуле уранового соединения, с которым мы имели дело. Но как создать эти поры, мы не знали.

Вначале кто-то предложил прокалывать их механически тончайшей иглой. И начали прокалывать! Потом увидели, что из этой затеи ничего не получается. Стали думать, что ещё можно предложить, советоваться, искать нужных людей. И тогда оказалось, что проблемой занималось в порядке, так сказать, личной инициативы много людей, не имевших к нашим исследованиям никакого отношения. Ну, кто бы мог думать, что такие учёные и инженеры найдутся в… текстильном институте? Или среди металлургов, задачи которых обычно прямо противоположны: не создавать, а устранять раковины, поры и т. п.

Курчатов не принадлежал к тому типу учёного, который обычно сидит в тиши кабинета, обложенный книгами, думает, пишет. Определённого времени, так сказать, для думания у Игоря Васильевича не было – он думал на ходу, думал, мне кажется, постоянно.

Спать он ложился поздно. Я знаю это: мы часто засиживались на работе до двух-трёх часов ночи. Курчатов прилагал все силы, чтобы увлечь работника проблемой, в решении которой тот принимал участие, объяснить ему суть задачи, показать её важность. Но иногда даже люди, увлечённые одной проблемой, не могут вместе работать плодотворно. У металлургов есть такой термин: совместимость – это когда один металл может работать с другим. Или несовместимость, когда идёт процесс взаимодействия – разрушения. И вот иногда Курчатов замечал среди сотрудников людей «несовместимых»: ни по характеру, ни по другим качествам они не подходили друг к другу. И тогда он делал их «совместимыми». Сделать же «совместимыми» не двух, а множество людей – это значительно сложней, это уже большое искусство. И им в совершенстве владел Курчатов.

Игорь Васильевич умел обратить внимание на мелочи, которые отвлекали от настоящего дела. Мне казалось, что людям становилось стыдно, хотя Курчатов не стыдил, не корил. Просто он так умел поставить вопросы, что у сотрудников, по-видимому, возникали примерно такие мысли: «То, что Курчатов предлагает, к чему он призывает, и есть настоящее дело. А то, что нас поссорило, – мелочи, их надо отбросить…» И люди работали, отдавая общему делу максимум того, на что были способны.

Курчатов был абсолютно бескорыстен, Так, когда он получил большую премию за успешное проведение атомных исследований, то всю её, до копейки, передал в детские дома. Так же поступал он и с другими премиями, и с гонорарами за печатные работы.

У него было большое сердце. Он волновался за товарища, у которого что-то не ладилось, за сотрудника, который заболел. Он мог неожиданно для заболевшего навестить его в больнице, разговаривать о нем с врачами, доставать нужные лекарства.

Если попытаться нарисовать портрет Игоря Васильевича, то надо сказать, что был он высокого роста, широкоплечий, плотный. Ходил быстро, крупными шагами. Знаменитую его бороду знают все; о живых, лучистых глазах, которые с первой встречи запомнились мне на всю жизнь, я уже упоминал. У него был высокий баритон, говорил он очень энергично.

В воспоминаниях С. Ляндреса об Орджоникидзе я прочитал, что Серго любил голубые рубашки. Вот такого любимого цвета у Игоря Васильевича я не знаю: рубашки он носил разных цветов, преимущественно тёмные, хотя иногда надевал и белые. Костюмы и галстуки он предпочитал также тёмных, неярких цветов. Зимой его можно было видеть в длинном зимнем пальто с бобровым воротником «шалью» и в меховой шапке «пирожок».

Спорт он любил: в молодости хорошо играл в теннис, до последних дней любил пинг-понг. У него даже дома был стол для пинг-понга.

Однажды, когда Курчатов приехал к нам, он спросил у моей жены:

– Наталья Арсеньевна, у вас нет пинг-понга?

– Игорь Васильевич, да у нас никто не умеет в него играть, – ответила она.

– Это безобразие, – сказал Курчатов. – Вот этот стол, – и он показал на наш большой обеденный стол, – прямо предназначен для пинг-понга.

Он не только сам любил играть, но и сотрудников вовлекал. Иногда Игорь Васильевич говорил:

– Перерыв! Все собираемся и играем в пинг-понг.

В личных отношениях он был чрезвычайно щепетилен. Когда я начал ездить за границу, он мог ещё попросить меня привезти какую-нибудь мелочь, бутылочку кока-колы, скажем, которую хотел попробовать. Но вот однажды я хотел подарить ему на день рождения транзисторный приёмник – они тогда только появились, – и я привёз один специально для Бороды.

Он сказал сердито:

– Василий Семёнович, зачем вы это делаете?! Вы же знаете, я взамен ничего подобного не могу вам подарить. Зачем вы ставите меня в такое положение? Как вам не стыдно!

Приёмник Курчатов так и не взял.

Вот ещё что характерно: Игорь Васильевич многим давал прозвища, но они никогда не были обидными. Б.Л. Ванникова он называл Бабай, потому что тот был родом из Баку, а там «бабай» – уважительное обращение к старшему. Абрама Исааковича Алиханова звал Абушей – по первым двум буквам его имени, а Игоря Евгеньевича Тамма звал ласкательно Игорек, хотя Тамм и старше его. А, П. Завенягина иногда называл Генералом, но за глаза.