Но еще выходили «свободные» и «независимые» газеты, продолжавшие, по привычке, инсинуировать. В конце октября — начале ноября 1917 года, когда «министры-капиталисты» из последнего состава Временного правительства уже сидели в Петропавловской крепости, там же, где все еще содержались сановники старого режима, тиражные ежедневные издания «Русское слово», «Новое время» и другие опубликовали серию сообщений о том, что в Тобольске происходят монархические манифестации, что туда стягиваются силы офицеров-роялистов, готовящих освобождение царя и его близких. Потом появились срочные «агентские телеграммы», сообщавшие, что царь бежал. Правды тут не было ни на грош, но новые власти не на шутку встревожились.
30 ноября Совнарком обсудил вопрос о переводе семьи Романовых в Кронштадт, под надежную охрану, как того требовали некоторые команды кораблей Балтийского флота. Но сил у новых хозяев для этого еще не было, и приняли лишь решение «признать перевод преждевременным». Через полгода, 2 мая 1918 года, выступая на заседании Совнаркома, глава ВЦИК Яков Свердлов признал, что вопрос о бывшем царе ставился в Президиуме ВЦИК еще в ноябре — декабре и с тех пор поднимался неоднократно, но был «отсрочен ввиду ряда обстоятельств». Каких именно — не пояснил. Уже с конца 1917 года в правящей большевистской верхушке обсуждался вопрос о необходимости организовать публичный суд над Николаем II. Иными словами, ленинцы намеревались довести до конца «дело Керенского». У красных имелись свои резоны: они надеялись, что подобное действие будет способствовать росту их авторитета. Как «мартовские», так и «октябрьские» правители хотели использовать царскую карту в своей политической игре.
Вопрос о переводе царя из Тобольска и организации показательного судебного процесса неоднократно обсуждался в Совнаркоме. В протоколе заседания от 20 февраля 1918 года записано: «Поручить комиссару юстиции и двум представителям крестьянского съезда подготовить следственный материал по делу Николая Романова. Вопрос о перевозе Николая Романова отложить до пересмотра этого вопроса в Совнаркоме. Места суда не предуказывать пока». Через три дня, 23 февраля, рупор большевиков газета «Правда» взывала: «Необходимо перевести Романова в надежное место. Необходимо целиком лишить его всякой свободы сношений с кем бы то ни было. Необходимо заключение его в тюрьму и немедленное назначение суда над ним».
Потом будет потрачено много слов и бумаги на выяснение вопроса: знал или не знал «сам Ленин» о подготовке убийства царской семьи. Одни уверенно утверждают: «Знал». Другие же, с не меньшей категоричностью, говорят «нет». Оправдатели большевиков, в том числе упоминавшийся уже французский «мэтр» Ферро, приводят в качестве «бесспорного аргумента» известный факт: отсутствие документов, удостоверяющих санкцию центральных властей в Москве. Подобное странно слышать от профессионала: очень многие события в истории не отражены документами прямого действия. Надо считать Ленина или очень глупым, или очень беспечным человеком, чтобы думать, что он, в совершенстве владея мастерством демагогии и конспирации, стал бы отдавать письменные приказы. Ни главарь, ни его окружение на это никогда бы не пошли. Они были не только циничными и аморальными, но и умными.
Но в том, что ленинская клика не могла не знать о подготовке кровавого злодеяния, невозможно сомневаться. Подтверждений тому более чем достаточно. Отметим одно. Когда в Перми, за месяц до убийства царя, «по инициативе местной революционной власти» расстреляли его брата, великого князя Михаила Александровича, из стана большевистских лидеров не раздалось ни звука осуждения. А ведь Михаила Александровича вообще ни в каких проступках и грехах «перед народом» обвинить было невозможно. Его «вина» состояла лишь в том, что носил «неблагозвучную фамилию». Что это, как не подтверждение той самой «санкции», которую безрезультатно ищут в собраниях архивных бумаг.
Придя к власти, большевики никогда не забывали о Романовых, о снисхождении к ним не могло быть и речи. Правящая верхушка все время была озабочена лишь одним: как удобней с ними расправиться. В протоколах ЦК большевистской партии от 19 мая 1918 года записано: «Тов. Свердлов сообщает, что в Президиуме ЦИК стоит вопрос о дальнейшей участи Николая, тот же вопрос ставят и уральцы… Необходимо решить, что делать с Николаем. Принимается решение не предпринимать пока ничего по отношению к Николаю, озаботившись лишь принятием необходимых мер предосторожности. Переговорить об этом с уральцами поручается Свердлову».
Соратнику Ленина и Троцкого, их убежденному единомышленнику, давался карт-бланш от лица партии. И то, что он и его подручные из Екатеринбурга делали, как они делали, находилось впредь под его полным контролем. Он прекрасно знал мнение «Ильича», с которым в тот период виделся ежедневно, а по вечерам заходил к нему «попить чайку» (благо жили в Кремле рядом). Когда 18 июля 1918 года сообщал на Президиуме ВЦИК об убийстве (из полученной телеграммы «уральских товарищей» было известно, что уничтожены все), красные бонзы единогласно приняли резолюцию: «Президиум признает решение правильным». Но это было потом, в середине лета, а до того заключенным надлежало еще многое пережить.
Беды и неприятности обрушивались постоянно. Уже в декабре 1917 года из центра начали прибывать новые солдаты охраны, отличавшиеся невиданной свирепостью. Но пока еще оставалось много старых, прошедших фронт. Некоторые ветераны имели Георгиевские кресты и не растеряли свои национальные чувства, а когда поблизости не было начальства, неизменно называли Николая Александровича «Государем». Вскоре произошло неожиданное: в день тезоименитства (в декабре) Николая Александровича расчувствовавшийся батюшка, обращаясь к молящимся царю и его близким, провозгласил в церкви «многие лета» и употребил запрещенное величание полным титулом. Что тут сразу же началось! Панкратов и радикально настроенные солдаты усмотрели в том заговор. Священника арестовали, началось дознание. Конечно, сговора никакого не выявили, но с конца декабря в церковь Романовых больше не пускали.
В череде повседневных оскорблений и унижений глубоко уязвило одно, случившееся в начале января 1918 года. В дневнике за 3 января Николай Александрович записал: «Отрядный комитет стрелков сегодня постановил снять погоны, чтобы не подвергаться оскорблениям и нападениям в городе. Непостижимо!» Солдатский комитет постановил, чтобы и бывший царь снял погоны, хотя «нападению в городе» никак подвергнуться не мог. Но диктатура черни не признавала никакого милосердия. Погоны снял. На душе было невыразимо тоскливо. Он, русский офицер, которому присвоил воинский чин император, теперь должен подчиняться воле какого-то комитета. Это событие надолго расстроило бывшего повелителя империи.
Бытовые условия содержания все время ухудшались. В конце февраля Кобылинский получил телеграмму, где сообщалось, что с 1 марта «Николай Романов и его семейство должны быть переведены на солдатский паек, и что каждый из членов семьи будет получать по 600 рублей в месяц». До того момента деньги время от времени поступали по государственным каналам и значительно чаще — от доброжелателей. Императрица кое-что продавала из своего гардероба. Эти суммы позволяли сводить концы с концами и платить содержание приближенным. После падения Временного правительства денежные переводы для семьи почти два месяца не поступали и, если бы не было своих средств, они не знали бы, как вообще жить. Теперь надо было принимать решение о сокращении штата. Особенно это известие было тяжелым для царицы. Она очень привыкала к окружающим, которых сама и подбирала. И ведь уж так получилось, что если Ники многие изменили и покинули, то ее прислуга и служащие почти все сохранили преданность.
Николай II молча переносил свои мучения, редко когда сетовал вслух. Александра Федоровна тоже об этом редко высказывалась, зато она изливала душу в посланиях близким, с которыми разлучила судьба. И первая среди них Аня, теперь Танеева. В начале марта 1918 года написала ей: «Когда все это кончится? Когда Богу угодно. Потерпи, родная страна, и получишь венец славы. Награда за все страдания. Бывает, чувствую близость Бога, непонятная тишина и свет сияет в душе. Солнышко светит и греет и обещает весну. Вот и весна придет и порадует и высушит слезы и кровь, пролитую струями над бедной родиной. Боже, как я свою родину люблю со всеми ее недостатками! Ближе и дороже она мне, чем многое, и ежедневно славлю Творца, что нас оставил здесь и не отослал дальше… Ведь горе бесконечное, — все что люблю — страдает, счета нет всей грязи и страданиям, а Господь не допускает уныния: Он сохраняет от отчаяния, дает силу, уверенность в светлое будущее еще на этом свете». Но Александра Федоровна в одном ошиблась: на земле огромной державы, где она была царицей, у них уже не оставалось надежды.
