Наибольшему испытанию в скандале азефовщины подверглись октябристы — и они проявили достохвальную политическую выдержку. Как раз в те дни, когда европейская пресса приступила к разглашению русской полицейско-террористической шехерезады, гучковский «Голос Москвы» формулировал политическое credo, более того: объективное историческое положение октябристов с замечательной отчетливостью. Он был провоцирован слева. Литераторы Ходского и Федорова, золотушные демократы, отравленные легальными отбоинами «марксизма», опираясь на разоблачения всероссийского разбоя и воровства торопились внушить торгово-промышленной буржуазии, что для нее единственное спасение — порвать с землевладельческим дворянством и встать на путь принципиальной оппозиции. «Голос Москвы» ответил:

«Ведь ясно, что сама по себе буржуазия недостаточно сильна, чтобы успешно воздействовать на власть; усилия буржуазии в этом направлении должны быть координированы с усилиями других контрагентов.

«Кто же может быть этим союзником буржуазии?

Бесхозяйственная интеллигенция, радикальная печать?.. Но ведь это очень проблематический плюс.

«Естественные союзники буржуазии — это другие экономические классы, связанные с нею непосредственным участием в хозяйственной жизни и действительно заинтересованные в подъеме производительности народного труда...

«В переживаемый Россией исторический момент в этом заинтересованы все классы русского населения: буржуазия и землевладельцы, крестьяне и рабочие.

«Но, к несчастью, крестьяне и рабочие, поскольку они начинают «сознательно» относиться к окружающему, в большинстве случаев неудержимо подпадают под влияние социалистической пропаганды, идущей из интеллигенции, и в буржуазии видят своего главного политического врага. Вот почему крестьяне и рабочие, как политические союзники, для буржуазии не существуют».

«Для буржуазии, пока что, остается таким образом единственный союзник — землевладельцы... И поэтому соединение в Союзе 17 окт. представителей обоих классов вызвано не случайными причинами, а продиктовано всем ходом русской политической эволюции» («Г. М.», № 13, курс. наш).

Одолеть правительство буржуазия могла бы, лишь опираясь на массы. Но так как массы враждебны ей, то буржуазии остается не бороться с правительством, а обеими руками держаться за него. Этот вывод октябристы последовательно проводят, несмотря на испытание судьбы. Правда, после раскатов азефовщины и они позволили себе ахнуть. Но уже очень скоро заставили себя понять, что Азеф ничего не меняет в «ходе русской политической эволюции», ибо он всего-навсего таракан, неосторожно выплывший на поверхность их же собственных, октябристских щей, и что выплескивать щи из-за таракана противоречит не только интересам, но и национально-бытовым традициям московского купечества. И когда им слева доказывали, что таракан — не случайность, а неизбежность, они отвечали: «Что ж? — остается благословясь проглотить и таракана». И проглотили не поморщившись.

В кадетских речах об Азефе было много красивых мест, счастливых выражений и даже мыслей. На никогда еще безнадежность кадетства не выступала с такой яркостью, как в этих дебатах. По мысли милюковской фракции, запрос должен был оказаться клином, вогнанным в тело третьедумского блока, и если не повалить министерство, то затруднить для октябристов роль правительственной партии. Оказалось, наоборот. Повторилось то же, что и после прежних разоблачений. Все помои, весь мусор и дрянь, которыми история последних двух-трех лет облила и забросала царское самодержавие, не только не нанесли ущерба контрреволюционному союзу, но, наоборот, еще прочнее сплотили его цементом общего позора. Хлеб, украденный Гуркой у голодающих крестьян? Взятка губернатору? Братание царя с осужденными громилами? Икона, начиненная взяткой градоначальнику? Дома терпимости, как устои патриотизма? Волосы, поодиночке вырванные во время пыток? Что там еще? Нет ли чего посильнее? Экспроприации под командой полиции? Изнасилование старух казаками? Расстрелы без суда? Наконец: Азеф? Министры, убитые при содействии полицейских террористов?.. Давайте все сюда! Все пойдет в дело: Столыпин с Гучковым выводят здание новой России — им нужен строительный материал!

«Почему — вопрошал Маклаков октябристов и правительство — в деле, где мы как будто исходим из одинаковой позиции, мы начинаем в конкретных случаях говорить на разных языках? Почему?» Недоумение «блестящего юриста» Маклакова разрешил аляповатый политик Милюков. Правительство хочет «победить революцию», но не может: отсюда его слабость. «Кадеты думали иначе: они надеялись приостановить революцию»... Исходили, значит, из той же позиции, только метод предлагали другой. Что же, имели успех? Увы! «Правительство, привыкшее опираться на силу, — жаловался Милюков, — считалось с нами, когда видело в нас большую революционную силу. А когда увидело, что мы — только конституционная партия, то в нас надобности уже не оказалось». Понимал ли Милюков, что говорил? Сознавали, какой убийственный итог подводит трехлетней истории своей партии? Она стала спиною к революции, спекулируя на доверии власти, — и это погубило ее. В тщету обратились усилия ее, весь позор ее унижений и предательств не дал ей ни крупицы власти. И речь ее собственного вождя превратилась в жестокую эпитафию на могиле ее «демократического либерализма...»

Рядом с поучительной, но нравственно отталкивающей историей либерального Санхо-Панса, который вернулся к старому разбитому корыту, но уже без старых надежд и возможностей, судьба террористического Дон-Кихота способна была бы вызвать к себе живейшее сочувствие. Если б только этот бедный рыцарь печального образа изъявил решительное намерение очистить свою голову от романтического вздора и понять, что по воле истории он всегда был лишь оруженосцем при нечистом на руку Санхо-Пансе, который хотел при его помощи стать губернатором острова!.. Но предрассудок терроризма имеет свое упорство и свой энтузиазм. И вместо сочувствия к ошибкам, которые он уже сотворил, он вызывает необходимость активного отпора ошибкам, которые он только готовится сотворить.

Глядите: вместо того, чтобы отбросить прочь негодные доспехи, которыми сумела овладеть рука полицейского прохвоста; вместо того, чтобы засучить рукава и приняться за серьезную революционную работу, романтики террора выбрасывают из своей головы последние крупицы политического реализма, отказываются от организации пролетариата и крестьянства («Р. М.»[248], № 4) и берутся — в который уже раз! — собственными средствами покончить с царизмом. Теперь они уже твердо знают, «как им сесть». Они создадут новую сеть «неуловимых» автономных дружин, они выдумают новые пароли, которых не знает Азеф, и, наконец, самое главное — они сварят большой котел динамита, в полтора раза большей силы, чем динамит азефовский. А чтоб не перепутать паролей и не переварить динамита, они обобьют толстым войлоком окна и двери своей алхимической лаборатории — отныне ни один крик улицы, ни один отзвук фабричного гудка не ворвется к ним и не помешает им приготовлять то колдовское варево, расхлебывать которое придется — увы! — неизвестно кому... Удастся ли им на этом пути совершить еще какое-нибудь «эффектное» предприятие, мы не знаем. Но мы твердо знаем, что они идут навстречу еще худшему и горшему концу. Сейчас у них может, по крайней мере, оставаться то утешение, что банкротство террористической тактики пало страшным плевком истории на физиономию третьедумского царизма. Но им мало этого великодушия истории. Они снова осмеливаются провоцировать ее с упорством, в котором нет даже дерзости, ибо оно поражено слепотой. И они добьются последнего жестокого пинка! Если крушение Народной Воли вызывает ужас и сострадание (условия трагедии); если азефовский финал террора порождает сострадание и отвращение, то новая попытка гальванизировать разлагающийся труп террористической организации вызовет лишь отвращение и издевательства... В конце концов мы, социал-демократы, имели бы право предоставить мертвым хоронить своих мертвецов, если б у нас в этой среде не было обязанностей по отношению к живым. Это прежде всего — рабочие с.-р. Мы пойдем к ним и скажем: «Смотрите, — ваши вожди открыто заявляют, что по условиям своей профессии вынуждены повернуться к рабочему классу спиною; вам, рабочим, остается одно: раз навсегда повернуться спиною к этим вождям!»