Существует особый род литературы — официозная историография, самым злостным видом которой является историография ведомственная или департаментская. Если вы читали когда-нибудь исторический очерк министерства финансов, написанный младшим юрисконсультом этого учреждения, или историю петербургской биржи, начертанную ее последним гофмаклером, то вы имеете понятие об этом литературном роде. Официальная правда — та самая, которая подчас хуже всякой лжи — составляет высшую добродетель ведомственной историографии. Какие бы то ни было перспективы, связывающие эволюцию департамента неокладных сборов с другими явлениями исторического развития, ей безусловно чужды, и всякие обобщения, выходящие за пределы гофмаклерской преемственности идей, явились бы в ней неприличием и оскорблением их лучших традиций. Она имеет свой пафос, который мог бы показаться неуместным и смешным, если бы он заранее не был рассчитан на официозную корректность аудитории. Она имеет свою логику, покоящуюся на глубокой уверенности в том, что ее читатель не станет подвергать критике философию своего собственного ведомства. Произведения этого почтенного рода пишутся не потому, что их хочется писать, и не потому, что они кому-нибудь нужны, а потому, что не написать их ввиду столетней годовщины или двадцатипятилетнего юбилея совершенно невозможно. Вот почему официозные историографы заслуживают не только сочувствия, но и соболезнования.

Т. Каменев написал в июньской книжке «Вестника Жизни» статью о лондонском съезде партии[236], — произведение совершенно официозного характера, имеющее своей задачей убедить большевиков в том, в чем они давно были убеждены и в чем убеждать их поэтому, казалось бы, нет никакой надобности. Для Каменева нет партии, развивающейся путем внутренних противоречий, — он знает только «идею» большевизма, по трупам врагов шествующую к окончательной победе.

По взятой на себя роли Каменев тяготеет к трубным звукам. Но события лондонского съезда так мало способны питать энтузиазм, что Каменев нередко сбивается с пути и делает подчас заключения, хотя и правильные, но несомненно прискорбные с точки зрения трубной историографии. Так, напр., для самого начала он облегчает себя тем признанием, что лондонский съезд напоминает ему распространенную русскую игру: «На землю, вытянув перед собой ноги, садятся двое «борцов», подошвы их соприкасаются и, схватившись за руки, они всячески стараются перетянуть друг друга». Нужно при этом помнить, что одним из двух бордов на лондонском съезде была та фракция, к которой принадлежит Каменев. «Незавидная картина!» — откровенно жалуется нам автор. И действительно, завидовать нечему. Но где причина? Увы, Каменев не знает причины, он знает виноватых. Причем виноватым оказывается... Паулина.

Какая Паулина? — Центр. — Послушайте только: «во имя принципа партийного единства он уничтожил возможность реального единения партии... Идею примирения он противопоставил интересам дальнейшего развития партии...» Конечно, лучше было бы, если бы центр не уничтожал возможности «реального единения». Но оставим центр на время в стороне. Возьмем двух принципиальных противников в их чистом виде, если помните, они сидят на земле, и подошвы их соприкасаются.

Прибавим к этому, что силы противников совершенно равны: у большевиков, как и у меньшевиков, 87 делегатов.

Спрашивается: кто кого перетянет? Если меня не обманывают законы механики, положение борцов совершенно безнадежное. Им придется сидеть «соприкасаясь подошвами» долго, очень долго... Знаете, до которого времени? Пока из избы действительно не выйдет Паулина с ухватом или с шайкой горячей воды. Простите, но я решительно не вижу другого исхода.

Что Паулина — женщина вредных правил, против этого я пока не хочу спорить. Но разве в этом вопрос? Ведь самое появление ее вызвано абсолютной безвыходностью положения. Она вам самим совершенно необходима для развязки. Иначе история партии прекратила бы свое течение, — и восемьдесят семь сидели бы по сей день против восьмидесяти семи, соприкасаясь подошвами и стараясь перетянуть друг друга. Этот пейзаж Каменев называет «реальным единением партии на почве критического отношения к пройденной ступени ее развития». Это звучит гордо! Но почему, собственно, перманентно соприкасающиеся подошвы знаменуют «реальное единение», — это остается тайной нашего историографа.

Нет ничего легче, как обвинить «центр» в том, что он не помог большевикам съесть меньшевиков. Но ведь это обвинение выражает только ту несложную мысль, что для большевиков было бы лучше, если бы на скамьях центра сидело еще три-четыре десятка большевиков. Неужели же в этом вся мораль лондонского съезда?

Да, ничего другого Каменев не видит. Каждый съезд партии имеет в его глазах свою физиономию: второй — дал нам программу, третий (большевистский) — «был генеральным смотром идейного багажа партии накануне решительных событий», стокгольмский — был ареной столкновения «двух тактик», — но в лондонском съезде Каменеву не удалось открыть исторической морали. А между тем она так ясна! В Лондоне мы имели демонстрацию фракционного абсурда. Судьба как бы нарочно дала большевикам и меньшевикам равные делегации, чтобы демонстрировать абсурдность тех методов партийной политики, которые одинаково применяются обеими сторонами. И та же судьба поручила Каменеву найти живописный символ для этой тактики.

Наши фракции — и в этом их роковое отличие от нормальных идейных течений, — наши фракции переносят на внутрипартийные отношения методы классовой борьбы — разумеется, в карикатурном виде. Съезд превращается в пародию буржуазных парламентов. Победоносная фракция проводит свои решения и получает власть. Побежденная сторона переходит в оппозицию. Партия третируется ею, как государство. В качестве последовательной демократической оппозиции побежденная фракция не идет ни на какие соглашения с врагом. Она прямо или прикрыто бойкотирует его учреждения, злорадно подхватывает его неудачи и промахи, — и таким образом готовит себе большинство к будущему съезду. Она получает это большинство, чтобы подвергнуться участи только что сверженного врага. Она направляет теперь перуны официального негодования против бойкота и обструкции, при помощи которых она сама пролагала себе путь к власти. Все это прекрасно знают. Знает это и Каменев. И если по поводу речи товарища из Бунда Каменев восклицает: «Ц. К., осажденный партией!.. Этого рода защита слишком похожа на обвинение» — то это объясняется лишь обязанностями официозного историографа. Ибо уже на самом съезде было указано, что большевистский Ц. К. точь-в-точь такими же словами оправдывал свою недееспособность перед лицом большевистского третьего съезда. Сознание отражает бытие, — и печальное бытие бойкотируемых и компрометируемых центров, состоят ли они из большевиков или меньшевиков, порождает одни и те же аргументы в их печальном сознании...

Тактика обеих фракций — в этом состоит весь ее объективный смысл — игнорирует партию, как политическую силу в каждый данный момент и считается с ней лишь как с величиной завтрашнего и послезавтрашнего дня.

Допустим даже, что партия в конце концов сплотится под идейной и организационной гегемонией одного крыла. Но ведь наша история после второго съезда показала, что это работа не одного часа и не одного дня. А партия нужна нам всегда, сегодня, сейчас. Значит нужно методы фракционной борьбы за преобладание в партии соподчинить единству политических выступлений партии в целом. А это требует организационного единства партии, совершенно непримиримого, как показывает опыт и здравый смысл, с самостоятельным организационным существованием фракций. «Большевизм всегда боролся под знаменем партийности и единства партии», — говорит Каменев. Субъективно большевики — по крайней мере за последние два года — имеют больше прав сказать это о себе, чем меньшевики. Но объективно большевизм, как и его антагонист, боролся такими методами, которые превращают «единство партии» в карикатуру и в предмет издевательств. Лондонский съезд загнал обе фракции в тупик, создав для них то пошехонское положение, которое так картинно изображено Каменевым. И именно в этом историческая мораль лондонского съезда.