Поддержка либеральных лозунгов навязывается меньшевиками их страхом пред опасностями, которыми грозит самостоятельности пролетариата его гегемония в «буржуазной революции».

Сохраняя принципиальную верность марксистскому методу, меньшевики применяют его не для анализа исторических перспектив, которые открываются перед пролетариатом, а для розыска затруднений, препятствий, опасностей. Какую бездну находчивости и остроумия проявили некоторые литераторы — меньшевики для доказательства того, что наша партия в социалистическом смысле представляет собой фикцию, что ее успехи идут исключительно на пользу буржуазии, что самостоятельность пролетарской политики есть только наша красивая иллюзия. Революция под их пером превращается в выставку исторических искушений.

Охранение «самостоятельности» пролетариата по этой схеме превращается в борьбу против логики классового развития революции. Безнадежность этой борьбы, которая, несмотря на свои нередко оппортунистические выводы, больше похожа на социалистическое доктринерство Дон-Кихота, чем на «реформистское» тупоумие Санхо-Пансо, — безнадежность этой борьбы толкает наиболее последовательных меньшевиков к тому выводу, что «истинные социалисты» не могут сыграть большой роли в буржуазной революции, что их удел — роль пропагандистского кружка. Они считают раскол партии неизбежным и желательным и втайне мечтают о социалистической секте избранных, как об единственном убежище от буржуазных соблазнов.

Между безбрежной организацией масс, которая должна явиться в результате рабочего съезда и поглотить социал-демократию, и между сектой истинных социалистов — на этом огромном пространстве раскачивается меньшевизм под толчками своих собственных противоречий.

Приходится раз навсегда отбросить мысль, что меньшевизм, как политическое течение, способен играть руководящую роль в партии. Большевизм, как направление, играл бы сейчас более прогрессивную роль, если б его не убивал большевизм, как фракция.

Т. Р. Люксембург сравнила на Лондонском съезде наши две фракции с жоресизмом и гедизмом во Франции. Когда на правом крыле, — так приблизительно сказала она, — социализм превращается в хаотическое бесформенное вещество, тогда левое крыло неизбежно переходит в состояние твердокаменности. Это состояние является лишь в результате борьбы революционного социализма за самосохранение. Если большевикам свойственна прямолинейность, узость и твердокаменность гедистов, то с этими их чертами нужно бороться: но необходимо в то же время помнить, что именно большевизм является исторически сложившейся формой революционного социализма в России. Таковы были выводы т. Люксембург. На наш взгляд, к этим выводам можно примкнуть лишь с самыми серьезными оговорками.

Во-первых, поскольку мы отвлекаемся от объективных условий и переносим вопрос в сферу тактики, мы имеем полное право сказать, что в тех случаях, когда революционный социализм развивает политику сектантской узости, прямолинейности и замкнутости, он неизбежно рождает в самом рабочем движении реакцию в форме политического оппортунизма и организационной распущенности. Эти две противоположности взаимно обусловливают и взаимно питают друг друга. И забывая об этом, т. Люксембург совершает крайне одностороннее перенесение ответственности с большевизма на меньшевизм. Это вопрос об одной только исторической справедливости. Достаточно вспомнить позицию самого Гэда в русских делах, чтобы понять, что противоположности не только обусловливают, но и переходят друг в друга, и что твердокаменность является такой же плохой гарантией социалистической политики, как и бесформенность.

Мало того. Судьба самого гедизма свидетельствует, как мало тактика сектантской непримиримости способна стать тактикой рабочего класса. После отчаянной борьбы гедизму не удалось вытеснить жоресизм, — и пока они в конце концов пришли к довольно механическому объединению, в рабочих местах сложилось сильное синдикалистское движение, враждебное социалистической партии и политике вообще. Гедизм, как таковой, оказался неспособен ассимилировать классовое движение пролетариата. Это уже исторический факт, которого не приходится отрицать.

Кто не закрывает добровольно глаз, тот должен признать, что и большевизм не обнаружил способности стать рабочей партией. Правда, с 1903 г. он страшно вырос, но он не поглотил других направлений, ни меньшевистского, ни с.-р-овского. Эти течения развивались параллельно, отчасти дополняя друг друга, отчасти пользуясь неудачами друг друга. Лишенный твердости и инициативы, большевизм игнорировал десятки тактических возможностей, фактически стремясь политические переживания масс заменить «беспощадной» полемикой в партийной литературе. От этого самое развитие большевизма по своему типу было и остается не столько органическим врастанием в рабочее движение, сколько подбором единомышленников в рабочей и интеллигентской среде. Отсюда та огромная роль, которую большевики придают дискуссиям и резолюциям на тему о «современном моменте буржуазной революции» или о «классовых задачах пролетариата». Призыв покинуть почву социологических дискуссий и найти общую формулу политических действий, хотя бы для завтрашнего дня, кажется им беспринципнейшим оппортунизмом. И это станет вполне понятным, если оценить разницу между собранием единомышленников и организацией политического действия. Недостаточно того, что мы лучше всех других партий и групп понимаем направление исторического развития.

Мы должны изо дня в день практически демонстрировать наши преимущества, как партия классовой борьбы. Эта истина кажется труизмом, — и большевики, как марксисты, прекрасно «понимают» ее в числе многого другого, — но, увы, как сектанты, они не способны практически проявить свое понимание. Они съезжаются в Лондон, чтоб путем азартных голосований продолжать свою полемику о «классовых задачах пролетариата», и во имя своего фракционного самоопределения они фактически дезорганизуют партию и не дают ей стать органом этих самых «классовых задач».

На съезде были представлены 150000 рабочих. Это — масса рабочих, так или иначе связанных с социал-демократией и во всяком случае настолько интересующихся ее судьбой, чтобы принять участие в подпольных выборах на партийный съезд. Если взять для Сравнения второй съезд (1903), на котором были представлены только партийные комитеты, т. е. почти исключительно интеллигентские группы, состоящие из 5 — 7 человек, то станет ясно, что за эти 4 года мы сделали огромный шаг вперед. Но было бы тем не менее крайне ошибочно представлять себе связь нашего съезда с рабочей массой на немецкий манер. Наша организация все еще имеет 2 этажа. В то время как наверху, где решающее значение имеет политическая идеология, разыгрываются идейные баталии и создаются группировки по линиям теоретического передвижения революционного опыта или предвосхищения будущих судеб революции, — в это время в массах, связанных с партией, происходит другой, идеологически более примитивный, но исторически гораздо более содержательный процесс классового самоопределения.

Было бы грубым преувеличением сказать, что партия наша по сей день является «интеллигентской», но несомненно все же, что партийная надстройка, в которой таким важным значением пользуются так называемые профессиональные революционеры, имеет свой замкнутый мир идейных интересов, может быть и очень интересных для психолога, но иногда лишенных всякой ценности на политическом рынке.

В периоды революционного прилива социал-демократическая масса подчиняет себе свою организационную надстройку, извлекая из ее среды все политически жизненные элементы и вынуждая их приспособиться к широким и свободным формам массовой борьбы. Но в периоды революционного отлива связь между партийной организацией и массой разрывается, и партия, т. е. ее «верхние десять тысяч», снова попадает в заколдованный круг внутренних переживаний.