— Да что вы! Я никогда не писал в таком роде. Как писать? С чего начинать?

— Начинай, как хочешь, кончай словами приветствия от имени одесского комсомола… Пиши… Пиши… Вот тут кое-что из того, что он сам говорил о своих взглядах в беседе с нами. Возьми, — и мне передали беглые записи сегодняшней беседы товарищей с писателем.

Я и сейчас горжусь тем, что статейка, мой первый опыт критического выступления, была написана своевременно и появилась в номере нашей газеты от 21-го мая, называлась она: «О чем пишет Артем Веселый» и обнадеживающе начиналась словами: «В Одессу приехал Артем Веселый».

Но тогда я с тревогой думал о неизбежной встрече с известным писателем, бойцом революции. Легко ли сказать — признанный автор, участник лучших московских изданий, о ком уже написано немало статей видными московскими критиками, а тут ему покажут сто неумелых строк молодого журналиста и поэта в незаметной газетке.

Как раз об этом, бодрясь, я говорил старшему моему другу Эдуарду Багрицкому, который зашел ко мне вместе с четырехлетним сыном Севкой после первой весенней прогулки к морю. Малыш тут же уснул. Эдуард Георгиевич листал дорогое брокгаузовское издание Пушкина, самую большую ценность в студенческой полутемной комнате, и посмеивался над моими страхами, хотя и сам не знал, как повести себя при встрече.

Взглянув на Севку из-под своего чуба, низко начесанного, Багрицкий негромко запел:

В дверь постучали. Багрицкий смолк.

— Наверное, старуха, — проговорил он. — Если спросит, кто я, скажи — Махно.

Но это не была моя милая престарелая хозяйка. Решительно толкнув дверь, кто-то пробасил:

— Можно?

В дверях стоял довольно рослый дядька. […]

Мы сразу поняли, кто перед нами.

Артем Веселый шагнул, радушно протянул руку. Разговор завязался сразу, легко и дружески, с первых же слов мы говорили друг другу «ты».

Все это было вполне в духе того времени, когда так романтично, так прекрасно ощущалось всеми нами истинное молодое товарищество, соучастие в начавшемся повсюду большом общем деле. Эта разумная непринужденность была, пожалуй, характернейшей чертой революционной молодежи двадцатых годов.

Артем держал листок нашей «Молодой гвардии». Моя статейка и привела его сюда, и он прежде всего сказал, что входит в этот дом как друг.

Честно говоря, я не мог понять, за что Артем благодарит меня, что могло понравиться в скромной статье новатору словесного искусства, которого в ЛЕФ’е печатал Владимир Маяковский. Но не похоже было, чтобы этот человек придерживался правил любезности из одной благовоспитанности.

Багрицкий легко сходился с людьми. И хотя он был немножко смущен тем, что гость застал его за песенкой из «Страны родной», он уже напевал другую, нашу черноморскую песенку в том же жанре.

Севка продолжал сладко спать. Артему понравилась и одесская песенка, и то, что в комнате спит ребенок, и то, что отец, поэт, водит малыша к морю.

Артем говорил:

— Верно, Багрицкий! Эти песни — замечательные. Волнуют и рвут душу, а, если хочешь, прижимают к земле. Ты, Эдуард, правильно назвал их мрачно-прекрасными… Россия!.. А я шел сюда, на улице весна, и все бормотал про себя стихи Есенина: «Бедна наша родина кроткая … в древесную цветень и сочь и лето такое короткое, как майская теплая ночь…» Читали «Анну Снегину»?

Новая поэма Есенина была нам знакома. Багрицкий даже указал ошибку в интонации: «Бедна наша родина кроткая в древесную цветень и сочь…»

Артем прислушался, подумал, но промолчал и повернулся ко мне:

— У тебя правильно сказано: «Артем — мужик… Ему трудно понять законы города…» Это мне и нравится. Это верно, не полюбил я города, не полюбил железо и электричество, хотя и присматривался на броненосцах к разной современной механике… Я думаю о себе, что исконная деревенщина мне понятней, больше по нутру… Я люблю писать о мужиках, о солдатах, и еще долго буду писать об этих людях, исстрадавшихся в окопах! — Артем даже пристукнул кулаком. — Это вгнездилось в меня. Я человек примитивный и примитивно понимаю свое революционное назначение. Пускай не мудрят…

И хотя Артем еще много говорил, за глаза полемизируя со своими критиками, о том, что стихийность больше говорит его душе, чем дисциплина, нам с Багрицким показались наиболее примечательными чертами его характера именно организованность и деловитость. А действительно, казалось, нельзя было ожидать таких свойств от автора «Вольницы» и «Страны родной» ⁷.

Как-то при случайной встрече в Одессе Артем попросил меня помочь провести его литературное выступление. Большие зевластые афиши извещали о выступлении московского писателя Артема Веселого. Публики собралось довольно много, пустовали только самые дальние ряды.

Сделав краткое вступление, я дал слово Артему.

Артем стал читать отрывки из «Рек огненных». Читал наизусть. Читает десять минут, пятнадцать, двадцать. Рукопись у меня на столе, я только слежу за текстом, чтобы в случае необходимости, подсказать Артему. Этого не потребовалось — Артем знал превосходно весь яркий, но очень извилистый фарватер своих бурных «Рек огненных».

Но читал он плохо, невыразительно. У него не хватало дыхания, он не имел необходимых голосовых данных и соответствующей постановки голоса. Вышел Артем в простой косоворотке (галстук он называл «удавкой»), подпоясанный шнурком-поясом, широко распространенным среди рабочих парней Самары и Саратова.

Публика — по большей части фланеры по Дерибасовской улице — была разочарована. Слушали плохо, а минут через пять струйками потекли к выходу. К концу чтения в зале осталась едва ли десятая часть. Но и эти самые терпеливые вопросов не задавали и с речами не выступали.

Уходя с этого неудавшегося выступления, Артем смеялся:

— Не ругайся, Алешка, они же по афише пришли смотреть и слушать Веселого!.. Анекдоты, а может, фокусы какие … А увидели портового крючника. Что-то о революции читает… Нужна им революция, как мне кила!.. […]

Последняя наша встреча была на Волге в 1935 году. Я жил лето в Хвалынске. Сплывая на лодке вниз по Волге с женой и двумя дочерьми, Артем сделал остановку в Хвалынске. Отсюда я поплыл вместе с Артемом. Ночевали на плотах, на песчаной косе, слушали разные балачки и песни плотовщиков и бакенщиков, ловили бреднем рыбу и варили уху…

О том, что Артем попал в «ежовые» рукавицы, я узнал только в 1938 году уже на холодных берегах Колымы и Охотского моря. «Любезно» сообщил мне об этом следователь, безусый юнец, ровесник Октябрьской революции. Выслушав сообщение, что «ваш друг Артем Веселый покушался на Сталина» и мнение следователя о «врагах народа», я вспомнил артемовскую ненависть к той части молодежи, которая в социалистическом переустройстве стремилась выловить только дипломы, сытые местечки и лавровые венки.

— Брюхолазы! Выползни! Но они, чую, нас оседлают и взнуздают, как необъезженных диких коней! — говорил он, сталкиваясь в учреждениях с густой бюрократической порослью.

И вот передо мной, очумелым от пятидневной «стойки» и бессонницы, следователь-юнец, несомненно сдавший экзамен по истории революции и партии, изгаляется над именем Артема, над его биографией и творчеством […]

После реабилитации я встретил одного из «перевальцев» — Мишу Светлова. Он обнял меня и прослезился. Своими руками я почувствовал, как вздрогнула тонкая спина Светлова. Но страшней слез была тоска его глаз.