Артем Веселый подразделяет свое творчество на два периода: первый (1918–1922) — «пора оголтелого ученичества», второй (1923–1928) — «пора ученичества сравнительного».

В первом из наиболее значительных произведений он называет драму «Мы», рассказы «Молодой полк», «Под черным крылом», «Масляница», «Ольга Рулева», «Первая получка». Во втором отмечены «Реки огненные», «Вольница-буй», «Дикое сердце», «Страна родная», «Филькина карьера», «Бешеный комиссар», главы и этюды из «Россия, кровью умытой».

«Розмыслы», как уже говорилось, — обращение к читателю:

Настоящая книга не является сборищем моих работ. Рассказы Первая получка, Ольга Рулева, Заброшенный хутор, Талант, драма Мы — уничтожены и преданы забвению. Масляница вошла полуглавой в Страну родную, Вольница — в Россию, главы из романа Комсомольцы и всякая мелочишка — отлеживаются.

Книгу составляет лучшее, достойное, в той или иной мере, внимания читателя.

Первой стоющей вещью считаю Реки огненные. Все, написанное ранее, в пору оголтелого ученичества, в счет не идет, исключая Масляницы.

Не гневайся, читатель, если что не понравится. Меня и самого коробит от недоработанности и блеклости многих страниц. Карающая рука моя уже занесена над Диким сердцем, Зеленым кустом, но — пока! — не хватает смелости задушить детищ своих.

1923–1928… Первый круг, хорошо ли, плохо ли, завершен. Пускай эта книга будет последним, любезным грехом молодости.

Артем Веселый

Май 1928 г.

По-читатели, письмуйте отзывы лично мне по: Москва, центр, Покровка 3, кв. 6, общежитие.

На экземпляре «Пирующей весны», подаренном другу со студенческих времен, Артем сделал надпись: «Коле Федорову. С радостью и на радость».

Поволжье переживало последствия голода 1921–1922 года. В декабре 1922 года Артем Веселый поехал на родину.

Пара косматых ямских лошаденок дружно бежит по выщелкнувшейся горбом степной дороге. Повизгивают полозья, инеем дымится обмерзлая борода ямщика. Мороз 30–35.

С холодной сибирской стороны ревет сиверко, дерет и сыплет поземку. Распластав снежные крылья холмов, скованная стужей степь лежит неподвижно […]

Въезжаем в улицу. Уткнувшись носами в сугробы, спят избы. Кое-где дымок. Ни души. Даже ни одна собака не встречает нас: прошлый год всех поели, а немногих оставшихся хозяева держат на привязи.

То тут, то там попадаются заколоченные с прошлого года избы. Ждут своих хозяев. Дождутся ли? Соломенные крыши редки. Большинство сараев и изб раскрыты.

Ворота нам отворяет отец ямщика — полуживой старик в полушубке, накинутом на голое тело. Во дворе ни куренка, ни поросенка.

Шумит самовар на широком дубовом столе. Ублажаю чаем обмерзшую, обсосулившуюся душу.

Свесив грязные ноги с печи, старик рассказывает о деревенской жизни.

— Урожай у нас ноне незадачливый вышел, и в хлебе-то недохватка… Ну, да все-таки жизнь лучше летошнего [прошлогоднего], хоть не вдоволь хлеба, а видим…

Из дальнейших разговоров узнаю, что плохо обстоят дела со школой: учитель и школьный сторож уже более полугода не получают из города никакого жалованья и за обучение берут натурой. В результате в школу попадают дети только зажиточного крестьянства. Беднота остается за бортом.

В борьбе за восстановление рухнувшего хозяйства большую помощь оказывают комиссии последгола[48]. Красноармейские семьи получают лошадей, осенью неимущим в первую очередь производилась запашка тракторами, засеяна почти довоенная норма.

Кроме того, закупка лошадей производится крестьянскими организациями в Сибири. В некоторых селах лошадей стало даже больше, чем было до голодного года (таковы села Воскресенка, Дубовое, Глушица Самарского уезда). Бесплатный провоз лошадей охлопатывают те же комиссии последгола.

В степной волжской деревне голодно и холодно, но мало-помалу из беды и из разрухи она выцарапывается. ¹

13 января 1930 года, в разгар коллективизации, «Литературная газета» сообщила, что будет проведена подготовка писательских бригад для работы среди рабочих и колхозников. Чтобы писатели «не оказались в положении туристов, ничего не понимающих в новой для них обстановке», было решено «организовать в ближайшее же время курсы — конференцию, где должны быть поставлены основные вопросы работы писателя в деревне».

Артему Веселому посещать курсы не требовалось: его заметки и очерки о деревне регулярно печатались в самарских газетах 1917–1918 годах. Первая публикация Артема Веселого — очерк «Деревенские впечатления» — обозначила круг проблем, которые, наряду с гражданской войной, займут важное место в его дальнейшей литературной работе.

Из воспоминаний Алексея Костерина

Помнится, шли мы с Артемом одним серым мокреньким вечером поздней осени по Ветошному переулку. Опять нас тревожили сомнения — шла та полоса коллективизации, которая даже Сталина заставила написать статью «Головокружение от успехов»[49].

В Москве было голодно. На базарах ходко раскупалась конина, в магазинах — колбаса «конная Буденного». Исчезли все товары, в молочных магазинах продавалась водка. На людных улицах появились изможденные женщины с детьми, протягивали руки — «подайте, Христа ради». В тумбах для афиш, у котлов для асфальта ютились беспризорные.

— Куда мы идем, Алеша, куда заворачиваем? — спрашивал Артем и больше обычного сутулился.

Я только что вернулся из архангельских лесов, где видел, как навалом везли «кулаков» и «подкулачников» с семьями и выбрасывали их в глуши лесов на снежную целину или под осенними дождями. Впечатления были мрачные. Артем слушал молча, угрюмо. Потом сказал:

— А впрочем, русский мужик все вытерпит. Татарщину пережил и свалил, царский дом Романовых выдюжил, переварит и коллективизацию по-сталински! ²

7 марта Артем Веселый, получив командировку в газете «Известия», выехал на Среднюю Волгу. Через три дня он телеграфировал в редакцию о «тяжелом положении с кормом для скота» во многих колхозах. Кроме сигналов о бескормице, о неупорядочении землеустройства, Артем Веселый сообщал сведения об «искривлении в колхозном строительстве: руководители колхозов самочинно арестовывали середняков, отказавшихся вступать в коллективы, требовали обобществить домашнюю птицу и допускали иные „перегибы“». В его заметке «Распутица застала врасплох», помещенной на первой странице «Известий» 30 марта, указывалось, что «из-за нераспорядительности низовых органов тысячи тонн семенного материала остались на железнодорожных базах».

Кроме заметок и корреспонденций в «Известиях» были опубликованы три очерка Артема Веселого. Один из них — «Выходцы».

На столе ворох заявлений. Они немногословны.

«Прошу исключить меня из колхоза в виду моей причины как я не прочь от общества поэтому выхожу из колхоза. Карп Буланов».

Буланов перед общим собранием колхозников вываливает свои обиды:

— На дворе колхозном конюхов больше, чем лошадей: этот — старший, этот — младший, этот — дежурный, этот — по уборке навоза, этот — заведующий, этот — фуражир, этот — закупщик, этот — нарядчик. И всякий сноровит от дела отлынуть, так и тычутся по двору, как тараканы морены: лошади стоят по колена в навозе, котора побойчее еще кое-как сыта, а смирная сохнет — аж ветер ее, беднягу, качает… Отвел я в колхоз двух лошадей предобрых: Сокола и Стрелку. Жеребца Сокола спас еще в голодный год от смерти: с собой в избе всю зиму продержал, последние крошки отдавал ему, выходил. Славный был конь и бег преотличный. Ладно. Гляжу в окошко — моего Сокола запрягли наши начальники, куда-то поскакали. Завтра запрягли. Да каждый достает кнутом под ногу хлестнуть, а у меня он и знать не знал, что такое за кнут. Сердце знобит. Не надолго хватило — загоняли, напоили горячего, сдох. И ругать некого. А Стрелка такая кобыла, что клади, бывало, 50 пудов — везет, клади 60 — и 60 везет, а побыла в колхозе два месяца — пустые сани еле тащит. Прихожу ноне утром — лежит. Окликнул — не встает. Насилу за хвост поднял. Вышел из конюшни, она опять на бок — брык…