Зимой 1936 года Артем Веселый рассказал корреспонденту «Книжных новостей»:
В плане работы у меня еще детская книжка «Вкусный отдых» — о приключениях ребят на Волге, о разных букашках-таракашках. Прежде, чем сесть за нее, читаю английские детские книжки, они прекрасно сделаны. Высоко ставлю Э. Сетон-Томпсона.
СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ
1927 год. Артем Веселый работает над «Россией, кровью умытой».
В это время он публикует очерк о своей работе, который называет довольно неожиданно: «Под знаменами поэзии», неожиданно, учитывая тематику его романа, а также высказанное в очерке признание: «Работа представляется мне, как война» 1. Сначала — суровая проза.
— Вперед!
Через строки пробиваются языки пламени, рев орды, ржанье коней, стоны и голоса солдат, матросов, дезертиров, комиссаров, заячий писк плачущих детей, вопли старух. Кого-то расстреливают — тебя заливает холодом; кого-то зарывают в могилу — и мерзлые комья земли стучат не о крышку гроба, а о твою голову.
А вслед за этим — строки поистине поэтические (впрочем автор, верный своему принципу не делить образы на поэтические и прозаические, вводит сюда «дырявое одеяло»).
Словно пепел, разгребаешь черновики и наслаждаешься созерцанием пышущего жара поэзии…
Дымятся груды черновиков, слепнет оплывающая свеча. В занавешенное дырявым одеялом окно — через дыру — врезается солнечный луч, сочный и янтарный, как ломоть спелой дыни.
Счастливы сны поэта, написавшего хотя бы одну хорошую строку!
Многие критики отмечали эту особенность стиля Артема Веселого, обладавшего даром органически соединять слова «нежные» и «грубые».
Эпизод из «России, кровью умытой». В родное село возвращается, отвоевавшись, молодой парень.
Пронька приехал и только, господи благослови, вошел в избу, саблю на гвоздь повесил, с матерью за руку поздоровался, и сейчас же на иконы:
— Мамаша, убери с глаз.
Евдоху так и прострелило.
— Да что ты, Пронюшка?.. Что ты, светик, на образа вызверился?.. Али басурманом стал?
— Убери. Не могу спокойно переносить обмана.
Пронька выпил две бутылки самогона, выставленные матерью, и — «саблей по пугалам».
Она за дверь и — в крик.
Выхватил Пронька из печки горящую головешку да за матерью родной черезо всю деревню, людям на посмешище, бежит и орет во всю рожу:
— Я из тебя выкурю чертей-то…
А она бежит, бежит да оглянется:
— Брось, сынок, брось… Руку-то обожгешь…
Сердце матери… Ну где, где набрать слов, чтобы спеть песнь материнскому сердцу?..
«Спеть песнь»…
Песня занимает особое место в творчестве Артема Веселого. Смолоду любил он русские народные песни, по его словам, замысел «Гуляй Волги» родился из песни «Ревела буря, дождь шумел…»
В одной из глав «России, кровью умытой» звучит торжественно-трагический «Варяг» и залихватское «Яблочко», цыганский романс и озорная частушка.
Само слово «песня» не раз встречается в произведениях Артема Веселого:
Я пропою тебе песнь, которая миллионнозвучным эхом, гремя, прокатится по ребрам веков. (Рассказ «Нургалья»).
Песня колыхалась ковылем, зыбким маревом. Ветер заметал голоса: степь пила песню, как росу. (Рассказ «Степь»).
У казака в бою погибает конь.
Какими словами сказать об этом? Какими песнями?
Журавлиной — так она высоко в небе и до сердца не достанет. Волчья — за горло берет. А лебединой еще никто не слышал. (Рассказ «Седая песня»).
Во второй половине 1920-х годов Артем Веселый задумывает цикл стихотворений в прозе «Золотой чекан» (первоначально цикл назывался «Домыслы»).
В 1927 году Артем Веселый пишет первое стихотворение «Ко Дню МОПР’а»[70], получившее впоследствии название «Тюрьма».
Стихотворение развилось из лирического отступления в рассказе «Дикое сердце»:
О, тюрьма — корабль человеческого горя — непоколебимая, как тупость, ты плывешь из века в век, до бортов груженная кислым мясом и человеческой кровью. Крепость тиранов, твердыня земных владык, не нонче-завтра мы придем, мы кувырнем тебя, раздергаем тебя по кирпичу и на твоих смрадных развалинах будем петь, будем плясать и славить солнце.
Эти строки были исключены из рассказа, когда «Дикое сердце» в 1932 году вошло как этюд в «Россию, кровью умытую».
Следующее по времени написания стихотворение «Сова» (1928 г.) позднее подверглось некоторой переработке. Его новое название «Жена и женух» — один из авторских неологизмов, которыми изобилует цикл «Золотой чекан». Заменяя слово «муж» на «женух», автор подчеркивает потерю этим человеком своей индивидуальности и полное подчинение воле жены.
Аналогичное словообразование встречается в его очерке о Волге «Дорога дорогая»:
В убогой лодчонке, точно персонажи пушкинской сказки, сплывают старух со старухою. Старуха — суровое и еще цветущее красотою лицо — сидит в распашных веслах, а старух выбирает сеть и часто-мелким говорком приговаривает:
— Хоть и меленька, а есть… Хоть говённенька, а наша…
В сетке трепещутся десятка два запутавшихся в мелкой ячее головлей и щурят.
Неологизмы встречаются и в стихотворении «Сад ты мой сад»:
Из чашечки цветка какая-то жукашка шепнула пролетавшему мимо жуку: «Я здесь».
Цветыня, коей я не знаю названия, раскачивается, точно танцовщица в медленном танце.
Это стихотворение, первоначально названное «Сад», впервые было напечатано в журнале «Новый мир» в декабре 1929 года.
А в следующем месяце «Комсомольская правда» воспользовалась случаем, чтобы еще раз опорочить автора рассказа «Босая правда».
Критик, скрывшийся за инициалами Б.Л., публикует рецензию на стихотворение под хлестким названием «От „Босой правды“ к „Умытому ландышу“».
Чтобы было понятно, о чем речь, несколько строк из стихотворения:
Сияют умытые ландыши, им еще грезится зима.
От набухшей вишневой ветки веет весной…
Маки стоят; как именинники. С елочной иглы свисает, словно вдовья слеза, росинка…
Березка так легка, что, кажется, вот-вот взмахнет сквозным крылом и улетит, расхорошая…
Иное дерево не берет и топор, а стыдливая мимоза свертывается от одного взгляда угрюмого человека.
Аромашки, аромашки… Что-то вспомнилось из дней юности, нахлынула грусть.
Голубой лотос — Индия и Египет, угасшие веры, вымершие народы, вечное круговращение жизни.
Тишина… Слышно дыхание пчелы, дремлющей на цветке.
«Какая унылая, эстетская реакция! — восклицает критик. — Безыдейность, пошлятина, скрытый эротизм приводят Артема Веселого к весьма неоригинальной мысли о вечном круговращении жизни, которое ощущается сквозь артемовскую индивидуалистическую философию […]
Творческий путь Артема Веселого всегда был неровным. В нем всегда были „левые“ тревожные сомнения, выразившиеся в „Босой правде“. Это они, не будучи органически изжитыми, толкнули его дальше по линии, влекущей к оппортунизму. Через „левые“ сомнения он пришел к эстетству, созерцательности и плохой литературной традиции, которая вытравила из писателя не только творческую мыслительную самостоятельность, но привела его от формальных поисков, схожих с творчеством Велимира Хлебникова, к самому пошлому образцу традиционной эстетствующей прозы, прозы в стихах, прозы, от которой откажется любой советский писатель, тем более коммунист» 2.
