Много раз в жизни с отвращением к собственному безволию и лени я вспоминала мудрый совет отца, который он повторял не раз: веди дневник.

Когда мы плыли по Волге, мы с Гайрой выторговывали себе за каждый день дневника плитку шоколада (которые мы никогда не получили, потому что скоро эта мзда переросла бы в огромные горы), и все равно вели его (я, во всяком случае) небрежно и нерегулярно. Помню, что я, когда описывала прошедший день, одним глазом все время косилась на Гайру, не дай Бог, она кончит на минуту раньше меня.

Однажды, плывя под парусом, мы устроили конкурс на лучшее стихотворение о Волге. Отец очень быстро и очень здорово написал большое стихотворение. Мы с Гайрой выжали из себя что-то очень пышное и небольшое по объему. Четвертый участник конкурса (с нами небольшой отрезок пути плыл молодой писатель) вообще ничего не смог написать.

Отец мечтал о путешествиях с нами по сибирским рекам. Я не подозревала, что такое «сталинские тюрьмы» и что означало «без права переписки», считала годы, думала, что отец вернется, и все когда-нибудь образуется.

Отец пришел к нам однажды с огромной коробкой шоколадных конфет. Увы, я целиком была поглощена конфетами и ничего не слушала, а у отца с матерью был долгий, серьезный и невеселый разговор. Теперь я думаю, что это было прощание, что тема была та же, хотя мать мне никогда об этом не рассказывала. Впрочем, как и я ей о разговоре на Арбате. Я — потому что отец велел разговор держать в тайне. Мать — потому, как я теперь понимаю, что очень меня оберегала, никогда ни о чем таком не говорила со мной.

С тех пор вся наша подготовка к путешествию по Волге проходила под знаком беды, которая может случиться. Что бы отец ни делал, ни задумывал — говорил: если Бог даст… Я не уверена, что он говорил именно эти слова, но смысл был такой, это точно.

Какое у меня было отношение к тому, что сказал отец о своем возможном аресте? Давила какая-то тяжесть, но по молодости лет и потому, что совершенно не знала о том, что творится в стране, надеялась, что все как-то обойдется. А после одного случая мне стало казаться, что он и в самом деле в чем-то виноват.

Однажды утром на Волге, на песчаной отмели мы заговорили не помню о чем. И вдруг отец очень резко и зло высказался о Сталине в том смысле, что он, в отличие от Ленина, ничего собой не представляет. Мы с Гаркой, примерные пионерки, надули губы. Глядя на наши рожи, отец махнул рукой и пошел купаться.

В это путешествие, в отличие от предыдущего, когда отец спокойно подавал свои документы начальнику охраны моста (все волжские мосты охранялись) и нашей лодке разрешался проход под мостом, отец старался дождаться плота, привязывал к нему лодку и вместе с лесосплавщиками мы миновали опасное место.

Но, конечно, не только из осторожности приставал отец к плотам. Ему было очень интересно с плотовщиками. Он оставлял нас с Гайрой в лодке, а сам уходил к их домику на середине плота, слушал их песни, частушки, рассказы…

В Астрахани отец повел нас в лучший магазин и купил нам два одинаковых очень хороших шерстяных платья, которые нам там же в магазине подкоротили и подогнали. Он старался остаток своих денег истратить на нас. То же было и в Москве, когда мы возвратились. Мне он купил, помню, лыжный костюм, Гайре, кажется, тоже что-то, а Левушке, как тот рассказывал, в момент ареста сунул свои часы.

Когда мы возвращались поездом из Астрахани в Москву и проезжали через Волгу, отец прочитал нам свое новое стихотворение. В нем как бы подводились итоги: он много в жизни любил, много видел, много путешествовал…

Относительно любви и женщин. Первой его женой была Гитя и старшей дочерью Гайра. Я на несколько месяцев ее моложе. Мама рассказывала мне, что, когда она познакомилась с отцом и стала его женой, он ни словом ей не обмолвился о существовании Гити. Она узнала, когда уже был маленький Артемушка, сразу забрала детей и уехала. Отец долго не знал, где она. Что касается Людмилы (матери Левушки и Волги), то мама мне только сказала, что она нянчила меня и Артемушку. Наверное, тогда и познакомилась с отцом.

Во взаимоотношениях отца и матери я всегда была на стороне матери и с трудом прощала отцу то, что он живет не с нами. Однажды у нас произошел с ним на эту тему разговор, который почему-то он перевел на материальную почву, хотя меня интересовало совсем не это. Отец сказал, что Гайриной маме он помогает потому, что она мало зарабатывает, а моей маме не помогает, потому что она зарабатывает достаточно. Я, помню, отмолчалась. Я так любила мать, что если бы он был худшим отцом, то, возможно, вообще мало бы значил в моем детстве. Но в том-то и дело, что он был хорошим отцом, и я тянулась к нему всей душой.

Бабушка (мать отца) любила и признавала Гитю, а из внучек Гайру, с которой вечно возилась, так как та часто болела. Меня она не любила, и я ей платила полным равнодушием. Вообще, Покровка была для меня домом только тогда, когда там был отец.

Когда его арестовали, мои связи с Покровкой оборвались. Последний раз я видела бабушку у нас во дворе. Она сидела на низком подоконнике Литинститута и кого-то ждала (Фадеева?). Я постояла около нее, но ей, конечно, было не до меня. У меня тоже были свои проблемы. От меня шарахались, как от чумы, соседи-писатели, жившие в нашем дворе, которые раньше всегда со мной ласково разговаривали, например, Свирский.

В нашем дворе арестовали писательницу Грудскую, дочка которой Оксана была моей подружкой. Бывший муж Грудской, который жил в Ленинграде, был обвинен в убийстве Кирова. Она сошла с ума от страха: подбегала ко всем во дворе и с плачем рассказывала, какой ее бывший муж мерзавец, подлец и пр. Это ей не помогло, она исчезла, а вместе с ней исчезла с моего двора и из моей жизни Оксана.

Запомнилась картинка: по улице идет высоченный отец, около него очень смешно семенит маленькая Грудская — они увлечены разговором. Мы с Оксаной идем сзади. Я думаю, если отец потеряется в универмаге, мне будет легко найти его — он выше всех.

Самое первое воспоминание: отец везет меня в санках на извозчике. Помню, как мы шли с ним по Кузнецкому мосту и заходили в какое-то учреждение, где на полу стояла большая картина: отец в папахе и бурке. Репродукция потом была в одном из изданий «России, кровью умытой».

Помню, как отец спал на большой кровати на Покровке, прикрыв ухо маленькой подушечкой.

Отец был очень красив, и улыбка, и стать его передалась Леве, только масти он другой. Лева стал для меня братом, когда мы оба уже были взрослые, маленького я его видела только раз. Отец зашел в Литинститут, а его послал в сад. Я сидела на скамейке, смотрю, идет мальчик в матроске, поразительно похожий на погибшего Артемушку. Я сразу догадалась, что это Лева. Подошел отец и нас познакомил, но они куда-то торопились.

В 50-е годы два раза в Москву приезжала мать Левы и хотела встретиться с мамой. Оба раза она к нам приходила, но меня выставляли на улицу — Людмила не хотела, чтобы я что-нибудь знала об их беседах.

Уже в перестроечные годы нас с сестрами допустили в архив КГБ, чтобы прочитать «дело» отца. В последней записке отец подробно писал о своей «вине» и просил сохранить ему жизнь. Об этом я подробно написала жене Левы. Хорошо, если письмо сохранилось у его жены. Мне как-то в голову не приходило, что все это может понадобиться для воспоминаний. Сестры записывали гораздо подробнее. Думаю, у них уже была мысль писать воспоминания…

В «Мемориале» мне дали адрес «Коммунарки», где может быть похоронен отец. «Коммунарка» находится на Калужском шоссе, и Москва к ней подобралась почти вплотную (2–3 км. от окружной дороги и от метро). Это большой нынче лес, огороженный ветхим деревянным забором, посередине которого большая яма, где деревья пониже. Туда сбрасывали трупы сотнями. У входа крест, куда мы с сыном положили цветы. Второй раз мы приехали с сыном и внуком, привезли деньги. Нам сказали, что будут строить храм.