Штурм. Не отнимая чутких, нервно напряженных рук от рычагов управления, ведут поезда машинисты. В обычное время иному из них поездка в оба конца — из Крутоярска-второго в Затонье и обратно — давалась шутя; сейчас один конец изматывает вчистую. Едва сойдет машинист с локомотива — и за папиросы: лихорадочно, в три-четыре затяжки, выкурит одну, тотчас же сует в рот другую — будто с табачным дымом вбирает в себя новые силы.

Штурм. В полночь по станционным путям Затонья спешит к готовой отправиться на линию дрезине секретарь партбюро депо Овинский. Оттуда, с линии, поступил тревожный сигнал: на одном из разъездов сделал непредвиденную остановку поезд — неисправность на локомотиве. Вот уже несколько дней, как Овинский уехал из Крутоярска-второго. Решил: в Затонье он нужнее. В депо все-таки полегче, да и командиров там в случае чего достаточно. Отсюда, из Затонья, он держит связь с локомотивными бригадами, находящимися в рейсе, отсюда сообщает инженерам и машинистам-инструкторам, которые дежурят на линии, где нужна их помощь. Он тоже выезжает на линию, если кто-то из инженеров очень устает и его некому подменить. Сам он, как ни поразительно, усталости не чувствует, хотя спит меньше остальных. Им владеет злое, неуемное желание действовать и действовать, и ему все время кажется, что он делает слишком мало.

Стуча сапогами по заледеневшему, твердому, как бетон, снегу, он пересекает станционные пути и думает свои торопливые думы. Овинский не замечает, как он ежится, как старается спрятать лицо в короткий воротник шинели, и в его разгоряченную голову никак не придет простая мысль: нельзя же мотаться по линии в такой легкой одежонке, тем более что есть возможность попросить кого-нибудь привезти со склада, из Крутоярска, полушубок и валенки…

Штурм. В цехе топливной аппаратуры между двумя слесарными тисками, на верстаке, сидит инженер Булатник. Одна нога его свешена, другая, согнутая, стоит на верстаке, и Булатник, наморщив лоб, сощурив воспаленные от недосыпания глаза, механически долбит подбородком обтянутое замасленной штаниной колено. Надо срочно решить еще одну проблему, — бог знает которую по счету из тех, что пришлось решать в эти дни, — улучшить предварительный подогрев горючего на тепловозах. Существующие для этого специальные устройства — топливоподогреватели — явно не справляются со своими функциями.

Мимо инженера стремительно ходит из угла в угол слесарь Добрынин. Булатник не замечает его, забыл о нем. Воображению инженера представляется топливоподогреватель. Инженер ненавидяще смотрит на прибор и долбит, долбит подбородком свое колено. В голове его стоит тонкий, тягучий звон, работа мысли рождает боль над глазами, в потяжелевшем, будто налитом горячим свинцом лбу. Инженер спит два-три часа в сутки: ночью — выезды на линию, днем — неотложные дела в цехе.

Внезапно Добрынин прекращает свою беготню и столь же внезапно выпаливает:

— Постой, а что, если наоборот?

Булатник отрывает подбородок от колена:

— Что?.. Что наоборот?

Но Добрынин молчит. Он ошеломлен. Он еще не смеет верить, что решение найдено и что оно может быть таким простым. Наконец лицо его, желтоватое, усталое, более, чем обычно, вытянутое и носатое, озаряет восторженная, совсем ребяческая улыбка.

— Ах ты маш-кураш! — Он крутит головой и ворошит свои жесткие рыжеватые волосы. — Ну, правильно же, все правильно! Горючее пойдет наоборот. Вверх, понимаешь? Не вниз, а вверх.

Некоторое время инженер оторопело смотрит на слесаря. Конечно, он уже все превосходно понял и оценил, но, так же как и Добрынин, потрясен невероятной простотой решения: пропускать горючее через прибор не сверху вниз, а снизу вверх и, замедлив таким образом его движение по прибору, удлинить период обогрева.

— Фу-ты черт, — обретает наконец дар речи Булатник, — прямо-таки колумбово яйцо!

Испытывая несказанное облегчение, он слезает с верстака. Ему страшно хочется еще сказать что-нибудь Добрынину — выразить всю полноту своего восхищения и своей благодарности. Но Булатник молчит, потому что стесняется, а еще больше потому, что время дорого. И он уже думает, как технически осуществить идею Добрынина.

Штурм, штурм.

Среди множества отчетных данных, ежесуточно поступающих в отделение, есть одна цифра, которая с чувствительностью и достоверностью манометра показывает, насколько благополучно протекает процесс перевозок. Это — число вагонов, одновременно находящихся на основном узле отделения. Велико число — отделение не справляется с грузопотоком, не успевает его перерабатывать и продвигать, отделение «шьется».

То, что творилось в Крутоярске-втором, основном узле Крутоярского отделения, в эти дни, казалось почти чудом. Вагонный парк (так железнодорожники называют наличность вагонов) устойчиво держался в норме. Это казалось почти чудом, потому что крутоярцы не помнили зимы, в которую бы узел не испытывал трудностей. Это тем более казалось чудом, что крутоярцы не помнили таких холодов, которые случились нынче.

Несмотря ни на что, тепловозы, как и осенью, вели поезда все того же фантастического веса, который в прошлую зиму паровозы не взяли бы и двойной тягой. Приключались еще казусы — лопнет ли секция холодильника, электролит ли замерзнет, но из строя выходили на короткое время две, ну три машины, а остальные везли и везли, тянули и тянули на всю свою великую силушку, не считаясь с термометром, который упорно не хотел показывать выше сорока.

Кажется, в первый раз в разгар зимы крутоярские железнодорожники могли без стыда смотреть людям в глаза. В прошлые годы, как ударят морозы, на предприятиях города только и было нареканий что в их адрес: «Опять на железке забуксовали», «Зарапортовалась железнодорожная кухня», а то и что-нибудь пообиднее, поязвительнее отпускали: «Им бы только летом молочниц на базар возить». Нынче же на разных совещаниях в городе железнодорожные командиры смело занимали места в первых рядах, разговаривали громко, смеялись громко и даже сами не упускали случая подковырнуть кого-нибудь из директоров или управляющих, у которых дела шли неважно.

Даже Федор Гаврилович зачастил в город — до такой степени полегчало у него на душе. Прежде, когда работал в отделении, крайне неохотно появлялся на совещаниях или собраниях городского масштаба — слишком страдало самолюбие при встречах с людьми, которыми руководил, над которыми стоял столько лет. Теперь же не стеснялся себя показать. И в разговор вступал сам, и голову и плечи держал так, что собеседник невольно чувствовал себя перед ним ниже ростом. Как-никак именно локомотивное депо Крутоярск-второй определило нынешний триумф железнодорожников. И хотя все, кто разговаривал с Тавровым, знали — одни больше, другие меньше — о тепловозах, как-то само собой складывалось впечатление, что стоило Федору Гавриловичу возглавить депо, как свершился перелом. Невольно приходило в голову: уж не зря ли попросили Таврового из горисполкома? Вон он какой орел — вытянул отстающее звено, утер нос критикам.

Холода полегоньку пошли на убыль. У Федора Гавриловича окончательно отлегло от сердца.

И вдруг — необъяснимое, непредвиденное усиление транзитного грузопотока. За какие-нибудь сутки он достиг размеров, которые наблюдались лишь осенью — в пору самых интенсивных перевозок, и продолжал катастрофически резко возрастать. И хотя весь локомотивный парк, за исключением поставленных в резерв паровозов, был на ходу, вскоре в Крутоярске-втором ощутилась возрастающая столь же резко, как и грузопоток, нехватка тяговых средств.

Инкин получил телеграмму, от которой, впрочем, не стало легче: на соседней дороге сдал очень важный и крупный узел, из-за этого осложнилась обстановка на целом железнодорожном направлении. В таких случаях из Москвы на линию выезжал кто-нибудь из ответственных работников министерства. На этот раз на Урал приехал начальник главка и заместитель министра Орлов. По его команде львиная доля грузопотока была пущена в обход критического узла — как раз на ту линию, на которой и стоял Крутоярск-второй.