От испуга Федор Гаврилович плохо соображал, что он говорит и чего вообще хочет. Десятник, тоже испуганный, но уже криком начальника депо, смотрел на побледневшее лицо Таврового и силился постичь, что же случилось. Ему так и не удалось ничего понять — Федор Гаврилович, продолжая извергать бессмысленные и гневные слова, пошел дальше.

В конце коридора, против инструментальной кладовой, он задержался, чтобы ознакомиться с очередным номером ежедневной деповской стенгазеты. Взгляд его пробегал от заголовка к заголовку, пока не запнулся на третьем столбце.

Заметка занимала более половины столбца. Она была без подписи, от редколлегии, и называлась «Вопрос к администрации».

Едва наткнувшись на слово «промывочного», Федор Гаврилович вспыхнул. Тотчас же пришел на ум разговор с Добрыниным — единственный, короткий, но памятный, оставшийся в душе как заноза.

Это было вскоре после вступления Таврового в его нынешнюю должность. Просматривая вместе с Соболем списки работников депо, Федор Гаврилович установил, что знаменитый М. Х. Добрынин, редактор ежедневной деповской стенгазеты, по производственной линии фактически не подчинен никому из мастеров и числится в самостоятельной и весьма неопределенной должности слесаря по ремонту оборудования.

— Какого оборудования? Где? — возмутился Федор Гаврилович, а сам невольно вспомнил при этом о дерзкой карикатуре, появившейся в депо после инцидента в Затонье, и о всей той вызывающе открытой агитации за «миллионные рейсы», которую сразу же, в пику ему, Тавровому, повела стенная газета. — Бесконтрольность! Синекура! Числится слесарем по ремонту оборудования, а сам небось дни напролет карикатурки рисует, статейки строчит. Вот что, Игорь Александрович, переводите-ка его в какой-нибудь цех, на конкретное дело, чтобы непосредственно спросить можно было.

— Куда, например?

Тавровый нагнулся к спискам.

— Да вот хотя бы в арматурный.

На другой день Добрынин сам явился в кабинет к Тавровому.

— На каком основании вы перевели меня в арматурщики?

Глядя прямо в глаза Тавровому, он деловито вытирал ветошью свои большие хваткие руки и вообще держался так, как если бы находился не в кабинете начальника депо, а в какой-нибудь конторке мастера.

Как всегда в моменты раздраженности, Федор Гаврилович наклонил по-бычиному голову.

— Перевел куда нужно.

— Куда нужно? Хм… Я что-то не нахожу.

Федор Гаврилович еще круче, злее наклонил голову.

— Кроме ваших собственных интересов существуют интересы депо.

— Интересы депо? Как раз в интересах депо оставить меня на прежней работе.

— Какое самомнение!

— Самомнение? Нет, не самомнение.

— А что?

— Что? Во-первых, у меня полно невыполненных нарядов. Начато и не докончено…

— Докончат другие.

— Другие? Вы думаете, так будет лучше для депо?

— Послушайте, вы что, учить меня пришли?

Добрынин снова дернул плечами, но, так ничего и не сказав, повернулся вдруг и пошел к двери. Взявшись за ручку, остановился. Сутуловатая, рукастая фигура его застыла в несвойственной ей неподвижности.

Наступила долгая пауза. На лице Добрынина можно было, как в открытой книге, читать все перипетии его внутренней борьбы. Наконец он произнес тоном настойчивого увещевания:

— Закрепите меня хотя бы на промывке. Ведь Булатника-то забрали оттуда. Поймите, это очень важно. Я много лет…

Возможно, если бы слесарь произнес это просительно и робко, Федор Гаврилович посчитался бы с его словами. Но Добрынин менее всего походил на просителя, и Федор Гаврилович, взвинченный всем предыдущим, не выдержал, сорвался.

— Опять меня учите! — рявкнул он. — Я с этой вашей анархией покончу. Понятно? Я вам не Лихошерстнов. Понятно?

— Понятно… Понятно, что вы не Лихошерстнов.

Добрынин толкнул дверь.

Сейчас, замерев у стенной газеты и читая заметку на третьем столбце, Федор Гаврилович восклицал мысленно: «Ах прохвост! Ах негодяй! Счеты сводит! Газету использует! Ах негодяй…» Каждое замечание автора заметки он воспринимал лишь как новое подтверждение злопамятности и злонамеренности Добрынина. Федор Гаврилович пробегал глазами убористо напечатанные фиолетовые строчки, а в душе его шел примерно следующий возбужденный разговор: «Плохо на промывке? Еще бы — отчего же будет хорошо, если вам, товарищ Добрынин, не удалось непосредственно самому туда устроиться… Ослаблен контроль за содержанием паровозных котлов? Ну конечно, при Лихом был контроль, а при Тавровом его нет… Неудовлетворительно ремонтируются паровозы перед отправкой в запас? А как же — Соболя участок. Разве можно написать заметку о ремонте и не лягнуть лишний раз Соболя!..»

Статья заканчивалась дерзкими, хотя и стереотипными словами: «Куда смотрит руководство депо?!»

«Это уж не демократия, а черт знает что! — возмущался Тавровый. — А все Лихой! Он распустил. Его наследство». Федор Гаврилович расстроился еще сильнее, когда на ум пришли другие неприятности и треволнения последних дней.

Да, Крутоярск-второй пока мало походил на ту счастливую обетованную землю, которая владела воображением Федора Гавриловича, когда он столь изобретательно и упорно добивался поста начальника депо.

Куда ни кинь — всюду клин.

Переделка цехов — проблема. Строительный участок, открытый в Крутоярске-втором, вел работы в городе или за двадцать километров отсюда, на сооружении железнодорожной ветки, а у себя под носом, в депо — в то депо, ради которого и создавался этот самый строительный участок, — цедил людей горсточками. Строителям было не в пример выгоднее сооружать новое (гнать километры железнодорожного пути, класть стены домов), чем перекраивать старое, тыкаться в тесных углах, где на каждом шагу подкарауливает непредвиденное, не предусмотренное нарядом, — провозишься целый день, а работы на грош.

Оборудование — проблема. Не повернулась еще снабженческая машина. Тепловозы дали, а ремонтную базу хоть из воздуха создавай.

Материалы для реконструкции — проблема; все по той же причине — снабженцы не раскачались. Снабженцы слали знай в депо все, что слали прежде, до тепловозов. Склады ломились от запасов ненужного, а мученики реконструкции — Федор Гаврилович и его заместители, как погорельцы, побирались в городе у состоятельных дядюшек из других ведомств.

Финансы — проблема. Треть работников училась — кто уехал на курсы переподготовки, кто набирался опыта в старых тепловозных депо. Приходилось содержать людей сверх штата, оплачивать сверхурочные. И вообще финансовое положение депо было крайне запутанным и тяжелым. Как выкручивался в этих условиях главный бухгалтер Савич, на какие шел манипуляции, чтобы вовремя и полностью выдавать людям зарплату, Федор Гаврилович не знал и знать не хотел. Догадываясь лишь, что Савич совершает недозволенные манипуляции, он старался не вникать в эту опасную область и делал вид, что ничего не замечает и что по неосведомленности своей пребывает в убеждении: все финансовые вопросы решаются правильно. «Авось пронесет», — думал он, хотя временами у него тоскливо сосало под ложечкой. Впрочем, где-то в тайниках его души жила вера, что в случае чего главным ответчиком будет не он, человек в депо новый, в бухгалтерских делах не искушенный, а старый финансовый волк Савич.

Учет работы — проблема. Одни цехи закрывались, другие открывались, в третьих — переходный период. Неразбериха, неорганизованность. Честные рабочие роптали, зато рвачам и лодырям благодать: дутые наряды, приписки, среди дня — семечки, домино.

Словом, не депо принял Федор Гаврилович от Лихого, а сплошные проблемы. И тем горше было сознавать это, что ведь знал в общих чертах, каково в Крутоярске-втором, — не кем-нибудь, а заместителем начальника отделения по локомотивному хозяйству работал. Нет, понесло в самое пекло. «За что боролись, на то и напоролись», — мрачно шутил про себя Федор Гаврилович.