Захолодило от пота лоб. Сбитый с толку, беспомощный и униженный стоял Кряжев в машинном отделении. Вокруг посмеивались над ним механизмы и стены тепловоза.

Оставалось одно: звать на помощь. Кузьма глянул на часы — десять. Поймать бы Лихошерстнова, или главного инженера, или Булатника. Кого-нибудь! Даже Соболя! Черта, дьявола — все равно, лишь бы помог.

Он выбежал из машинного отделения в кабину и увидел, что к тепловозу подходит Булатник. Вот и верь, что на свете не бывает чудес.

Рослый, широкоплечий инженер, как-то по-особенному цепко и сильно берясь за поручни, взобрался на тепловоз. Пряча смущенные глаза, сказал виновато:

— Не помешаю?.. Вижу, вы в кабине…

Сегодня он по крайней мере раз десять поднимался сюда.

Кряжев рассказал о своей беде.

Инженер сам проделал все операции по пуску дизеля. Нет, машина не включалась. Гена отвалил ладонью скатившуюся вперед густую копну волос, окинул неторопливым, внимательным взглядом пульт управления. Потом покосился на левое крыло кабины, туда, где черно поблескивало такое же, как у машиниста, круглое креслице помощника, и вдруг широкое, лобастое лицо его осветила радостная, добродушная, совсем детская улыбка.

— Кузьма Кузьмич, а у вас аварийная кнопка выключена! Наверно, случайно коленом задели.

Потом, когда они вдвоем совершали поездку по треугольнику, щелкнуло что-то в высоковольтной камере. Опять екнуло сердце у Кряжева. Покосился на Булатника — нет, лицо инженера оставалось спокойным.

…Словом, еще до рейса хватило переживаний. Как же все усложнится, когда поблизости не будет ни Булатника, ни главного инженера депо, ни Лихошерстнова, когда Кряжев и два его помощника окажутся одни, когда перед локомотивом вытянется бесконечная дрожащая колея — две ныряющие под кабину белесые нити, то прямые, то изогнутые дугой, забирающие вправо или влево, а сзади, связанные крепкими замками автосцепки, будут мчаться сотни колес и четыре тысячи тонн груза! Какие сюрпризы преподносит локомотив? Сколько раз заставит машиниста обливаться холодным потом?

Кряжев взобрался на локомотив. Положил около дверей резиновый коврик — вытирать ноги; коврик захватил из дома — там пока можно тряпкой обойтись, а потом жена купит.

В тепловозе было холодно. Мертвенно-тихое машинное отделение гулкими отзвуками отвечало на шаги машиниста. Кряжев проверил запасы воды, масла (локомотив заправили еще с вечера), прошел в кабину, опробовал тормоза… Рассвело. Мимо тепловоза то и дело проходил кто-нибудь из ремонтников или паровозников. Большинство специально заворачивало сюда, завидев Кряжева в кабине. Окликали его, улыбались, приветственно помахивали рукой. Он отвечал без оживления, без улыбки, озабоченным, рассеянным кивком. На него не обижались, понимали его состояние. Показав знаками, что рады за него, что желают удачи, спешили дальше по своим делам.

Хотя тепловоз был достаточно заправлен водой, Кряжев сходил с двумя бидонами в лабораторию — взял воды про запас. Специального цеха водоподготовки в депо еще не было, и лаборатория временно взяла на себя экипировку единственного тепловоза.

Поднялся с бидонами на локомотив. Дверь осталась открытой.

Неподалеку от тепловоза, за лабораторией, начиналась станция. Она жила своей обычной, полной движения и звуков жизнью: стучали на стрелках и стыках вагоны, лязгала автосцепка, свистели паровозы, непонятно и зычно покрикивало диспетчерское радио. Кряжев не замечал, не слышал этого движения и этих звуков, как не замечал, не слышал и разноголосой шумной жизни, кипевшей но другую сторону тепловоза, за большими двухъярусными окнами цеха подъемки. И вдруг — оклик. Он прозвучал издалека, с другого конца станции, даже не станции, а с перегона, и подействовал на Кряжева, как толчок. Машинист выпрямился, прислушался. Оклик повторился — бесконечно знакомый, спокойный и требовательный. ФД-20-2647 возвращался из рейса. И хотя на станции раздавались свистки маневровых и поездных паровозов, хотя в депо, на топливном складе и повсюду вокруг тоже то и дело звучали свистки паровозов, у них не было ничего общего с тем голосом, который подавала его сорок седьмая. Это был единственный, неповторимый голос.

Он взял сорок седьмую восемь лет назад, взял из деповского тупика, поржавленную, разоренную; на трубе уже мостились галки, еще немного — и свили бы гнезда.

У каждой машины, как и у человека, своя судьба: у какой счастливая, а у какой и горькая. Оттого ли, что сразу после завода попадает машина в плохие руки, оттого ли, что ей с первым большим ремонтом не повезет, но случается, что словно проклятие повисает над ней: вечно пережог топлива, вечно неполадки и всякие казусы. Машинисты нарекают такую машину «холерой» и шарахаются от нее. Сажают на «холеру» самых отпетых — бракоделов, аварийщиков, — эти соглашаются, все равно податься некуда. Ездят они и клянут ее на чем свет стоит: машина немощная, неэкономичная, заработки низкие. А тут еще товарищи смеются: «Что, «холеру» обкатываешь?» Да пропади она пропадом, колымага окаянная! Скорей бы довести ее до ручки и сплавить куда-нибудь.

В конце концов попадет машина в запас.

Сорок седьмая была «холерой». Теперь нет в депо машины более экономичной и более мощной. Кряжев с достаточным основанием мог сказать, что вложил в нее душу.

Со стороны станции снова прозвучал знакомый гудок. «Отцепилась, пошла в депо», — подумал Кузьма.

Из девяти членов бригады семеро остались на сорок седьмой. Утешение как-никак. Позаботятся, не чужие ей.

Впрочем, утешение было не в этом. Кузьма потрогал холодную рукоятку контроллера тепловоза, огляделся, словно впервые попал сюда. «Ничего, подружимся», — мысленно произнес он.

Пришли Юрка Шик и Асхат Зульфикаров, оба в форменных фуражках, в черных, тоже форменных, полупальто, в черных брюках, заправленных в сапоги, если не смотреть на лица, сущие близнецы. Но лица — ничего общего. Чернота бровей и смуглость кожи Зульфикарова лишь подчеркивали, как ярко белобрыс, розовощек и голубоглаз Юрка. Зульфикаров важен и деловит, Юрка же не в силах сдержать улыбку, и в глазах его столько радости и торжества, что кажется, они умоляли каждого встречного взять себе хоть частичку этой радости и этого торжества.

Из-за тепловоза неожиданно появился Овинский. Машинист спустился ему навстречу. Секретарь партбюро молча пожал ему руку. Потом поздоровался с помощниками, тоже за руку. Окинул взглядом локомотив, сделал несколько шагов от него.

— Чего-то вроде не хватает для торжественности…

Юрка не выдержал, вмешался, весь загораясь:

— Надо написать на корпусе крупными буквами — «Спутник»!

Овинский улыбнулся своей обычной скупой улыбкой.

— Почему «Спутник»?

— А разве плохо! Название ему такое дадим — «Спутник»!

Секретарь партбюро обернулся к машинисту:

— Как считаете, Кузьма Кузьмич?

Кряжеву было не до Юркиных затей. Но он не хотел осаживать своего помощника и молча потрепал его по плечу. Шик покраснел от удовольствия.

Подошли Инкин, Тавровый, Лихошерстнов, начальник станции и еще какие-то командиры. Все уважительно здоровались с Юркой за руку.

«Если бы она могла видеть!» — подумал он. Юрка был слишком счастлив, чтобы подумать об этом с огорчением. Просто ему очень хотелось, чтобы библиотекарша видела и чтобы ей было так же хорошо, как ему.

Дважды возвращаясь из очередной поездки, Шик поднимался по крутой скрипучей лестничке на второй этаж красного уголка и дважды заставал дверь закрытой. Тогда он отыскал заведующего техническим кабинетом. «Заболела библиотекарша-то, — разъяснил Сырых. — В больницу положили, в городе». Юрка не допытывался подробно, что с ней. Наверное, пустяки какие-нибудь. Полежит и вернется.

Конечно, думал Шик, когда библиотекарша вернется из больницы, она узнает то, о чем говорят сейчас во всем депо, да, наверное, и на всем отделении. Но, пожалуй, ей уже не испытать такой радости, какую испытывают сейчас кругом люди. И кто знает, поймет ли она сполна, какое место занимал в этой радости Юрка…