Хмурый, надутый Федор Гаврилович сидел несколько поодаль от всех. Ерзая на стуле и сердито покрякивая, он демонстративно давал понять, что недоволен началом разговора и что ему не терпится скрестить шпаги с Лихошерстновым.

В кабинет вошел Овинский. Инкин словно ждал его появления.

— Делу — время, потехе — час. Я ведь к тебе, Петр Яковлевич, не шутки шутить приехал.

— Догадываюсь, — отозвался Лихошерстнов. Покосившись на секретаря райкома, добавил: — Массированный налет.

— Иначе тебя не проймешь. Почему не поставил в известность, что ты тут затеваешь?

— Товарищ Тавровый знал, — проворчал Лихошерстнов.

— Как знал? — рявкнул Федор Гаврилович. — Да я же непосредственно вам высказывал свои возражения. Непосредственно вам! Забыли?!

Когда Федор Гаврилович волновался, он особенно часто употреблял свое «непосредственно». Обычно Тавровый был с начальником депо на «ты» — так вообще было принято между командирами на отделении, но сейчас он обращался к нему с официальным, открыто неприязненным «вы», показывая тем самым, до какой степени он осуждает Лихошерстнова и отмежевывается от него.

— Вы игнорируете отделение!.. Вы поставили нас непосредственно перед фактом!..

— Перед хорошим фактом, — вставил Лихошерстнов.

Федор Гаврилович всплеснул руками и посмотрел на Инкина и Ткачука, приглашая их вместе с ним подивиться словам начальника депо. Но лица Инкина и Ткачука не выражали той степени возмущения, какой ожидал Тавровый, и, раздосадованный этим, он принялся втолковывать, почему вредна в теперешней обстановке затея с миллионными рейсами.

Начальник депо крутил крышечку от чернильного прибора и покуривал папиросу, перебрасывая ее во рту из угла в угол. Он не прерывал Таврового, но всем своим видом яснее ясного говорил, что будет гнуть свое, как бы тот ни кипятился.

Внезапно Федор Гаврилович осекся, словно поймал себя на том, что выболтал лишнее, и, сердито отвернувшись от всех к окну, замолчал.

Наступила неприятная пауза.

Лихошерстнов продолжал крутить в своих огромных ручищах крышечку от чернильного прибора.

— Да оставь ты ее в покое! — выпалил вдруг Инкин. — Еще исковеркаешь. Смотреть жутко. Наградил же господь рычагами.

Низенький, подвижной Ткачук вскочил со стула и, взяв в углу увесистую — килограмма на четыре — металлическую деталь, положил ее перед Лихошерстновым:

— На, играй!

Петр Яковлевич смущенно закрутил головой, Инкин, Овинский и Ткачук расхохотались, и даже Федор Гаврилович слегка улыбнулся.

В довершение разрядки в кабинет гуськом вошли Кузьма Кузьмич Кряжев, Юрка Шик и Анатолий Хисун, которых начальник отделения попросил разыскать, едва только он приехал в депо.

— А-а! — произнес, вставая, Инкин. — Экипаж машины боевой.

Ткачук тоже поднялся и вместе с начальником отделения направился навстречу вошедшим.

— Кузьме Кузьмичу почтение!.. Здравствуй, Юрка!.. — говорил секретарь райкома, пожимая руки паровозникам.

Дошла очередь и до Хисуна. Ткачук протянул ему руку и, только тут сообразив, что перед ним именно Хисун, Толька Зараза, замер в изумлении:

— Ты?!

Не выпуская руки кочегара, Ткачук перевел глаза на машиниста:

— Он что, у тебя?

Кузьма Кузьмич кивнул.

Секретарь райкома обернулся к Лихошерстнову. Тот показал глазами на Овинского. Ткачук задумался, потер свободной рукой шею.

— …А что, пожалуй, правильно… Да нет, очень даже правильно! Ну, здорово, Зараза!

Паровозники уселись кучкой, поближе к двери.

— Рассказывай, миллионер, как дошел до жизни такой, — произнес Инкин.

— Жизнь неплохая, товарищ начальник, — ответил Кряжев, вставая.

— Еще бы! Только сомнения вот есть — всем ли под силу ваши «миллионы»?

— У нас машинисты надежные, товарищ начальник.

В своем ладно сшитом и ладно сидящем кителе, своей манерой прямо держать голову и всей своей фигурой Кряжев очень смахивал на военного.

— Надежные-то они надежные, — Инкин повел своей бритой, отполированной, как бильярдный шар, головой, — а все-таки судят о «миллионах» не все одинаково. Были мы сейчас с секретарем райкома у нарядчика, толковали с народом. Вот этот, например… худой такой, длинный-длинный, на журавля похож…

— Городилов-младший, — подсказал Ткачук. — Захар Кондратьевич.

— Вот, вот, Захар Кондратьевич… так он считает, что машины не выдержат такой нагрузки. И люди не выдержат.

— С чужого голоса поет, — бросил Лихошерстнов. — Куда брат его, Иван Гроза, туда и он.

Ткачук произнес задумчиво:

— Захар Кондратьевич машинист, конечно, средненький…

— И что же? — снова заговорил Инкин. — Ты видел, какие у нарядчика лозунги вывешены? «Дадим миллион тонно-километров в сутки каждым паровозом!», «Ездить только по-кряжевски!»……Что же теперь делать такому вот Захару Кондратьевичу? Не пойти на миллионный рейс — консерватором назовут, пойти — чего доброго растянешься на перегоне или еще какую-нибудь беду наживешь.

— Пусть не каждому по зубам «миллион», — пробурчал Лихошерстнов, — но чтобы против сквозных рейсов возражать, таких дураков у нас в депо, по-моему, нет.

«Сквозными» в депо стали называть последние поездки Кряжева без отдыха в пункте оборота.

— Смеетесь?! — воскликнул Тавровый. — Придется непосредственно весь график пересматривать.

— И стоит, — заметил Овинский.

Федор Гаврилович с досадой хлопнул по бокам:

— Можно подумать, что у вас глаза на затылке. Вот-вот придут тепловозы, а мы будем ломать голову над новым графиком для паровозов…

И Тавровый снова принялся доказывать, что сейчас не до экспериментов, что депо не готово к приему тепловозов, что проекты реконструкции цехов до сих пор не утрясены, что строительный участок выделяет на работы в депо по десять — пятнадцать человек в день — курам на смех! — что материалы для сооружения емкостей под жидкое горючее прибыли, но монтажному тресту не спущено задание приступать к делу. Тавровый не просто знал положение вещей; чувствовалось, что он искренне обеспокоен, что и реконструкция ремонтных цехов, и строительство хранилищ для горючего, и вообще все, что связано с будущим депо, с тепловозами, глубоко небезразлично ему.

В разгар речи Таврового в кабинет заглянул Соболь. Начальник отделения поманил его пальцем и пригласил сесть.

— Не обижайте паровозы, Федор Гаврилович, — заметил Кряжев, когда Тавровый кончил и на какое-то время воцарилось молчание. — «Феликс» — машина старательная.

Соболь поднял голову и бросил энергичное:

— Паровозная эпоха на транспорте кончилась, товарищ Кряжев.

Тавровый одобрительно затряс головой:

— Вот именно! Вперед, вперед надо смотреть.

«Дружный дуэт!» — отметил Овинский. Он посмотрел на Петра Яковлевича, надеясь услышать что-нибудь такое, по-лихошерстновски острое, насмешливое в адрес инженера. Но Лихошерстнов смолчал. В который уж раз наблюдал Овинский эту непонятную терпимость начальника депо ко всему, что говорил и делал его заместитель по ремонту.

— А разве мы назад смотрим, Федор Гаврилович? — заговорил Кряжев. — Одним махом весь парк нам никто не заменит. Придется поначалу на смешанной тяге поработать. — Он покосился в сторону Соболя. Черные глаза-щелки остро блеснули. — Так что извините, товарищ Соболь, но как говорят: не плюй в колодец — пригодится воды напиться.

Инженер чуть побледнел, но возразить не успел — опередил Тавровый:

— Никто не плюет. Это вы своими «миллионами» угробите машины… Авантюра!..

Овинский не выдержал:

— Да вы отдаете отчет в том, что говорите?

Инкин сделал движение рукой:

— Ну зачем так? Федор Гаврилович, конечно, ударяется в крайность. Но… но кой-какой резон в его рассуждениях есть. Как ты считаешь? — обратился он к Ткачуку.

Секретарь райкома задумчиво щурил глаза.

— …Пожалуй, да, — произнес он после долгой паузы. — Осторожность не повредит. Случится у кого-нибудь срыв — вот тебе и пища для кривотолков. Опорочим замечательное начинание. Поддерживать его будет уже труднее. Я считаю так: «миллионные» рейсы пока разрешать только крепким машинистам. Остальные пусть учатся. Организовать широкую пропаганду опыта Кряжева. Школу у него на локомотиве открыть. Словом, действовать без горячки, но зато наверняка.