А строгача за Дворец культуры схлопотал, когда еще работал начальником политотдела отделения, в пятидесятых годах. Тогда Долгушин буквально спас. Горой встал за Баконина… Был в Ручьеве железнодорожный клуб — перестроенное складское помещение, одно из владений бывшего купца первой гильдии, мукомола. Зал на триста пятьдесят мест, сцена с кузов автомашины. Акустика — ну какая акустика в складах? Дальше шестого-седьмого ряда половину слов не услышишь. Да и видимость — час отсидишь, шея ноет: выворачиваешь ее так и этак… Фойе одно. Туалет и буфет рядом. Звали клуб смешно и странно — «Кильдим». Старожилы утверждали, что вроде бы от сторожа, который стоял когда-то при складах, — Кильдима, Кильдина или Кильдира по имени. Какой он был национальности, и вовсе никто не знал. Привилось почему-то «Кильдим» — и пошло.

Баконин по каким только лестницам не хаживал, в какие кабинеты не пробивался, стремясь добыть средства для строительства Дворца культуры в Ручьеве. Куда там! В то время кое-где в стране еще мрачнели следы военных разрушений. Все ж напору Баконина уступили — дали на капитальный ремонт клуба. Считай, что и это удача… Капитальный ремонт, говорите? Ладно, пусть так. Переводите деньги, закрываем клуб, начинаем работы.

Он поднял на ноги всех промышленных тузов города. И городские строительные организации тоже подбрасывали что могли. Умел Баконин где уговорить, а где нажать: коли вам придется туго, от нас понимания тоже не ждите; а железная дорога, она, матушка, ох как часто выручает.

Веденеев поахивал, но не мешал.

Словом, когда по каким-то делам приехало в Ручьев высокое финансовое начальство, «Кильдим» уже сидел, как улитка, в коробке нового здания. Правда, и его наружные стены нарастили в высоту — приспосабливали целиком под большой зрительный зал. Начальство взъярилось, да не ломать же? Ручьевцы получили Дворец культуры. И сейчас еще на узле, да и в городе, можно услышать — ДК имени Баконина.

Заработал строгача за ДК и Веденеев. Безоговорочно признал себя главным виновником.

Веденеев… Виталий Степанович Веденеев. Уж на что Баконин сейчас главинжем на другом отделении, но и он до сих пор мысленно зовет его «папа». А ноды иногда зовут его Теркин. Не потому, что похож на Василия Теркина. Зовут за побитое оспой лицо. Полное, грубоватое, что называется мужицкое. И еще эта квадратная планочка усов. Черт-те зачем он их носит. Нелепость какая-то. Глянет иной и сразу подумает: нет, такое не от избытка интеллекта. А за этой внешностью — романтик дела, романтик транспорта прежде всего. Лирическая душа, можно сказать. Однажды шли они — Веденеев и Баконин — в зимний день от Сортировки по перегону. Железная дорога делала поворот, скрываясь за лесом, и далеко меж елей проглядывал кусочек огня семафора. «Смотри, Миша, он будто на ветви сидит». Семафор горел красным светом, и, помолчав, Веденеев добавил: «Будто снегирь на ели замер. Красногрудая птица снегирь…» Как-то был Виталий Степанович уполномоченным обкома партии на хлебозаготовках. Село, в котором жил, отстояло от железной дороги на пять километров, но Веденеев дня не мог вытерпеть, чтобы не смотаться на станцию, на железку, хватить паровозного дымочка — тогда электровозов еще не было, — послушать, как вагоны на стыках стучат.

Завтра его юбилей. Нет на транспорте второго такого командира, чтобы четверть века нодом. Двужильным, нет — трехжильным надо быть. Сколько раз за эти десятилетия менялось руководство в городе, в области, и с приходом новых лиц дули сквозняки, а Веденеев оставался на своем посту.

Вверх Виталий Степанович не пошел после истории с одним весьма высоким чином. Приехал тот чин в Ручьев в разгар лютой зимы. Расшивать узел. Вместе с Веденеевым зашел как-то в помещение нарядчика локомотивных бригад, попросту «брехаловку», — в ожидании наряда на поездку машинисты рассказывали всякие байки, упражнялись в острословии, жестоком и свойском. И конечно же дулись в «козла». На «лезь под стол». «Ну что, нод, забьем?» — сказал чин. Под большого демократа работал. Что оставалось Веденееву — сел, хотя и знал, с какими доками придется схлестнуться. Проиграли, конечно. Чин, очевидно, не сомневался, что машинисты учтут его чин. Машинисты не учли: «Под стол, под стол!» Тот им: «Что вы, братцы, с моей-то комплекцией! — Был он действительно грузен. — Пусть уж тогда нод за меня». В «брехаловке» сделалось тихо, все уперлись взглядом в Веденеева. Он понял: полезет один — ему этого не простят. Сказал: «Нет уж, вместе проиграли, вместе и туда…» Стол длинный. Веденеев полз за толстым бабьим задом партнера и думал: «Залез я под стол начальником отделения, а кем, интересно, вылезу?..» Пробовал или нет чин свести счеты с Веденеевым, в точности неизвестно. Говорят — пробовал, но Долгушин помешал — он тогда уже в министерстве работал. Уцелел Веденеев. А вот большего Долгушин, видимо, сделать не смог: застрял Виталий Степанович в нодах. После уж и чин лишился своего чина, а Веденеев все сидел в Ручьеве, — привыкли к этому, словно ему на роду написано.

А завтра — юбилей.

Баконин миновал два «своих» дома. Когда шел возле них, узнавал: вот эти окна — квартира такого-то, вот эти — такого-то… Станционников квартиры, его людей — с Сортировки… Ему вспомнилась квартира Пироговых. Сегодня у них было как-то не ухожено, не прибрано. Не видно хозяйкиного глаза, ее рук. И почему ни вчера вечером, ни сегодня не было дома Златы Георгиевны? Уж сегодня-то, зная, что он, Баконин, придет, она непременно дождалась бы… Зорова сказала о Пирогове: «У него сейчас столько серьезных осложнений». Осложнений. Значит, что-то еще помимо Чистова. Что? У кого узнать?

Улица выводила к путям Сортировки. Баконин поднялся в рубку маневрового диспетчера и позвонил в локомотивное депо, в экспериментальный цех. Он не сомневался: хоть и выходной, в экспериментальном кто-нибудь есть. У Пирогова работали такие же, как и он, одержимые.

Трубку взял один из конструкторов. Рассказал, что со Златой Георгиевной.

— Еду туда, — сказал Баконин.

— В больницу?

— Куда же еще.

— Вот это верно. Прижмите врачей: какого дьявола темнят!

Ему не удалось повидать Злату Георгиевну. Конструктор из экспериментального забыл о карантине. Но, наверное, дежурный врач в виде исключения разрешил бы пустить Баконина в палату, если бы не случилось непредвиденное. Дежурила как раз тот врач, на попечении которой была больная Пирогова. Баконин попросил вызвать врача.

Они прошли в одну из комнат приемного отделения. Врач указала Баконину на стул. Сама она села напротив на шаткую кушетку.

— Картина в общем-то ясна, но мы еще не делали пункцию.

— Для чего пункция, если картина ясна?

— Для чего? — Она улыбнулась снисходительно, опустила руки в карманы коротенького изящного халатика. — Чтобы полностью убедиться.

— Так делайте!

— Сделаем.

— Когда к вам поступила Пирогова?

— Ну… сначала она была в терапевтическом отделении.

— А сколько времени она у вас, в хирургическом?

Врач выпрямилась:

— Послушайте!..

— Черт побери, а если вы ошибаетесь? Человек убежден, что у него рак, человек сражен, убит, а у него не рак.

— В данном случае это исключено. Уверяю вас!

— Спасибо! Но уверения — это… Почему вы тянете? Мне кажется, нужен фактический материал.

Врач все более не нравилась ему: молода, похоже, излишне самонадеянна, к тому же весьма занята собой. Баконин, очевидно, проникся бы еще большим недоверием к ней, знай он, что врач эта с Ручьевым прощалась — ее пригласили в областной центр, в институт. Пункцию больной Пироговой она откладывала, потому что была загружена и увлечена несколько более важными для нее, кандидата наук, делами. Впрочем, она действительно не сомневалась в диагнозе.

Поднявшись с кушетки, сказала холодно:

— Фактического материала достаточно.

Баконин тоже встал. Не из вежливости и не оттого, что считал разговор оконченным.

— Когда вы сделаете пункцию?