…Вот так и оказались они в этой квартире, в Ручьеве. Семь лет, как они здесь.

В комнате сына у изголовья кушетки на полу лежали гантели. Пирогов рассеянно взялся за одну, но лишь чуть оторвал от пола. Чтоб поднять, требовалось охватить гантель как следует и напрячь всю силу руки. Вадим управлялся с этими увесистыми штуками словно с катушками ниток. Не сказать, чтобы фигурой он богатырь. И вверх не больно вымахнул. Но коренаст, плотен, объемист. Друзья, Вася Николаев и Саша Виткалов, острят: Будка. Или еще прозвище: Тара. Неразлучная троица — со школы. Зовут себя Тара, Бара, Растабара. Вадим — Тара.

В квартиру кто-то позвонил. Пирогов направился в переднюю. Открыл — и замер в изумлении.

— Хочешь не хочешь, а принимай. Признаться, боялась, что еще спишь. Разговор у меня к тебе не минутный, так что я, пожалуй… — Ксения показала движением головы на вешалку.

— Конечно, конечно.

Он провел ее в свою рабочую комнату. Как ни избегал он в эти дни заходить туда, больше пригласить гостью было некуда: беспорядок.

Предложил Ксении стул, а сам привычно сел на подоконник.

— Хотя расстались мы вчера с тобой без поцелуев… — сказала она. — Ты, конечно, догадываешься, насчет чего я собираюсь?..

— Пожалуй. Насчет Оли и Вадима.

— Пока у меня ничего конкретного. А Злата знает? Ты ей расскажи. Непременно! Вы, отцы… — Она достала из сумочки сигареты: — Разреши?

— Ну разумеется.

Затянувшись сигаретой, Ксения огляделась мельком. Слесарный верстак; примыкающая к нему, скрепленная с ним, убирающаяся при надобности полка-столешница; папки, рулоны чертежей. Почти все как в Старомежске. Но против стола высился чертежный станок — кульман; этой внушительной вещи прежде у Пирогова не было. Окно без занавесок — оголенный квадрат; это лишало комнату уюта, зато в каждом ее закоулке было светло… Ксении вспоминалась комната конструкторского отдела, в которой работала она когда-то. А следом картины еще более давних дней: институтские аудитории, защита диплома… Странная, необъяснимая тоска шевельнулась в ней.

— Где бы… — она стала искать глазами, куда стряхнуть пепел.

Пирогов принес пепельницу из комнаты, в которой спал, прихватив трубку и табак. Поставил пепельницу перед Ксенией и, вернувшись на подоконник, закурил сам.

— Ольга только-только начала наконец думать о серьезных жизненных планах, — продолжила Ксения. — Поступила в институт… — Слова не шли, Ксения насиловала себя. — Я думала, что ты уже что-нибудь решил.

Он слегка развел руками и ничего не сказал.

— Как странно бывает в жизни. Когда-то все мы в Старомежске… А сейчас у нас с тобой даже по службе далеко не идиллия.

Он потрогал верхний кармашек пижамы.

— Когда-то в Старомежске работала молодой, подающий большие надежды конструктор. — Два «р» в слове «конструктор» горошинами накатились одно на другое. — Вполне могло статься, что на транспорте уже давно был бы башмак-автомат.

— Если бы я не прекратила наше сотрудничество — ты это хочешь сказать? Подвела тебя?

— А может, и себя?

Безобидный, в сущности, даже лестный намек вдруг задел ее. Наверно, потому, что не забылось чувство грусти или даже сожаления, которое с такой внезапностью возникло в ней, когда она оглядела кабинет-мастерскую Пирогова. «Ну, предала я себя или нет — не твое дело, — подумала она. — Ты, значит, в жизни бескорыстный творец, планируешь для себя на будущее только работу, дело, а я, значит, планирую только продвижение по служебной лестнице».

Положив сигарету, чуть придавив ее, она сказала:

— Возможность что-то делать для людей прямо пропорциональна нашей должности, Олегушка.

— Это тоже верно. — Он разогнул скрепку и стал прочищать ею трубку над листком бумаги. — А не зря ли вы Олю в институт этот? Может, ей все-таки по линии искусства? Мы, родители, как считаем: вспоили, вскормили, вырастили, значит, имеем право диктовать. Не переносим, если не по-нашему. Вроде бы не детей, а себя в детях любим. Не сможет, наверно, Оля без балета. Разве уж потом когда-нибудь сама она… Сама.

— Что ты о ней знаешь? Ну откуда ты можешь знать?

Он ответил не сразу. Усмехнулся и впервые за все время их разговора посмотрел на ворох чертежей у окна, на верстак, потом перевел взгляд на кульман…

— Знаю… Немало знаю…

Она догадалась, какая связь между ним, Пироговым, и Олей видится ему. Он сказал вдруг:

— А может, и правильно. Рвать — так сразу. Отсечь. Избавиться.

В передней раздался звонок Пирогов встал:

— Наверно, Михаил Сергеевич Баконин. Обещал зайти. Он приехал.

Ксения смотрела вслед Пирогову, и все, о чем она и он говорили только что или пять, десять, тридцать минут назад, забылось.

Лишь теперь она почувствовала, как велика была ее надежда встретить Баконина у Пирогова, надежда, вспыхнувшая еще ночью, — сколь сильно в ней ожидание исполнения этой надежды.

Она замерла, прислушиваясь: а вдруг не он?

Но это был Баконин — из передней донесся его голос.

Времени у Баконина было мало, хотя встал он сегодня рано и уже много успел сделать: упаковал часть имущества, договорился о перевозке вещей автомашинами на станцию и об отправке их дальше железной дорогой… Обстоятельства потребовали побывать на Сортировке. А побывав там, он не смог не зайти к своему преемнику.

Баконин знал: былая слава Ручьева-Сортировочного растрачена. Плохо сейчас работает станция, плохо. Почему — тоже знал: не тот человек начальником поставлен… Дома, одеваясь, сказал тестю: «Как на пепелище иду».

Но было и еще кое-что, добавляющее горечи. Баконин был недоволен своей нынешней должностью. Конечно, отделение — это размах. А все ж он не первое лицо. И не в том только закавыка, что привык к самостоятельности. И не в том еще, что как ни хорош был его нынешний начальник, а все ж нет-нет да и оказывалось, что по-разному смотрят они на одно и то же. Не получал он полного удовлетворения от самой своей работы, от характера ее. Кабинет, расчеты, проекты… Его тянуло к людям, ему хотелось иметь дело с ними, а не с бумагами. Он скучал по командирскому посту, жаждал его, жаждал работы, таким постом определяемой. Жаждал столь сильно, что порой делал то, что должен делать начальник отделения, а не главный инженер. Тогда нод настороженно косился на него.

Баконин недолго пробыл у Камышинцева. Увидел Камышинцева и вдруг растерялся. Как себя вести? Пристыдить? Отругать?.. Словом, встреча вышла неловкая. Баконин испытывал досаду и с трудом скрывал ее. К тому же он спешил. Во всяком случае, он убедил себя, что у него нет и минуты. В одиннадцать надо к Пирогову, да и домашних хлопот не оберешься: как приехал в Ручьев, словно в штопор вошел.

Он заметил, что кабинет странно опустел. Что-то изъяли из него. Очень важное, значительное. Что?.. И тотчас же понял: нет знамен. Баконин похолодел. Отобрали?.. Да нет, чушь! Так не бывает, чтобы отбирали… Сами спрятали? Стыдятся показывать?

Он не удержался, спросил:

— Где же?.. — показал на угол.

— Только что перенесли в красный уголок. Я велел. Коллектива заслуга — там им и место.

«Это уже по моему адресу, — отметил Баконин. — Я, значит, коллектив не уважал».

Но по дороге к Пирогову он подумал, что Камышинцев мог иметь в виду другое: знаменам не место в кабинете именно сейчас… И все равно ты не прав, Камышинцев. Это же малодушие, черт возьми! Да, знамена — укор тебе. Но они еще и призыв. Тоже к тебе, Камышинцев, обращенный призыв. Да, совершена ошибка: не того человека назначили начальником Сортировки. Но коли уж случилось, коли уж вверена тебе станция, Камышинцев, постарайся одолеть себя. Переделаться, переплавиться. И знамена — к этому призыв. И еще: это призыв ко всем людям Ручьева-Сортировочного. В кабинет собираются на каждодневные планерки, совещания. А сколько людей вообще приходит сюда! Целый день один за другим… Наконец, новички, поступающие на работу. Никто из них не минует кабинета начальника станции. Человек входит и видит шеренгу знамен — есть в биографии Сортировки заслуги и победы.