— Сейчас, папа.

Она доточила карандаш, собрала в бумажку очистки, чтобы выбросить их.

В передней задержалась на мгновение.

На кухне, поглощенная своим занятием, строгая, почти торжественная, пробовала что-то из кастрюльки мать; в кабинете, медлительный, насупленный, важный, раскладывал карты отец… Ира поспешно повернулась к выходу.

Во дворе, возле сарая, в тени сидел Алеша и лепил что-то из песка. Странно, Ире не захотелось даже подойти к нему.

Как и с уличной стороны, дом смотрел во двор пятью окнами. Три из них — окна кабинета отца и спальни родителей — были завешены шторами, от солнца. Миновав последнее из завешенных окон, Ира обогнула огромную металлическую бочку для дождевой воды, стоявшую на самом углу, повернула к воротам и, изумленная, замерла.

Боковая стена дома была глухой, забор напротив нее высок; вся эта коридорообразная часть двора, ограниченная стеной и забором, была хорошо скрыта от людского глаза.

У ворот, в самом углу, стояли двое. Конечно, они попали сюда через калитку и, конечно, похозяйничали немножко — закрыли ее за собой.

Они не видели Иру, они вообще не видели ничего вокруг. Кажется, они были совсем молоды, и, возможно, поцелуй их был первым поцелуем в жизни, а возможно, и нет. Ира не разглядела ни их лиц, ни их одежды; когда она, затаив дыхание, едва ли не на цыпочках скользнула назад, за угол, в памяти ее отпечаталось лишь общее выражение трепетной слитности двух юных фигур.

Пробегая мимо окон, она пуще всего боялась, что Алеша окликнет ее и спугнет тех двоих.

Дом встретил ее полумраком передней и гнетущей тишиной комнат; в кабинете — Ира снова живо представила себе это — сидит отец и раскладывает карты, он медлителен, важен, мясистая рука небрежно движется над столом…

В своей комнате она повалилась на кровать и зарылась лицом в подушки.

Она долго лежала без мыслей и без воспоминаний. Потом перед глазами мелькнули те двое, а затем, казалось бы, совсем незвано, непонятно, как и отчего, перед ней встало вдруг лицо Овинского. Изумленная и взволнованная этим видением, она в следующее мгновение еще более поразилась, почувствовав, как ей не хочется отгонять его. Лицо мужа смотрело на нее небывало отчетливое, привычное, понятное, близкое — свое, как она сама.

Видение исчезло так же само собой, как и появилось. Ира крепче обхватила руками подушки. Острой болью сжало сердце, и стало, как никогда, ясно, как неизменно любила она своего Виктора — любила вопреки всем мукам и болям, которые ей пришлось перенести из-за него, вопреки своему гневу и своему отчаянию, вопреки ее убежденности, что он ужасно тяжелый, невыносимый человек, вопреки своему стремлению заверить себя, что никогда не любила его, наконец, вопреки жалости к родителям, сознанию того, что уйди она с Алешей к мужу, и у отца с матерью ничего не останется в жизни, что своим уходом она убьет их, — любила вопреки всему на свете.

Загорячило щеку. Первая слеза была мучительной, выдавленной. За ней на щеку скатилась вторая, третья. Эти были уже легче, желаннее. Тогда прорвалось — слезы хлынули потоком.

Она плакала долго. Плакала, почти ни о чем не думая. Просто плакала, наслаждаясь обильными слезами, чувствуя, как они смывают тяжесть и как все лучше, свободнее, чище становится на душе. Так весенний ливень очищает землю, рушит наледь, уносит остатки снега, грязь, слякоть.

Наплакавшись вволю, она села с ощущением удивительной ясности и цельности в себе. Подумала просто: «Надо написать ему».

Неожиданно вошла мать. Еще с порога хотела было сообщить что-то, но запнулась, испуганно поднесла руку к груди.

— Что ты, Ира?

— Ничего… Ничего, мама…

— Боже, что с тобой? Вся в слезах.

— Ничего… Пройдет… Ничего. Ты что хотела?

— Что хотела?.. Ах да, звонил он.

— Звонил? Когда?

— Только что.

Ира встала, провела ладонями по глазам, по лицу. Подошла к столу, потрогала рейсфедер, рейсшину, опустилась на стул. Мать с нарастающей тревогой следила за ней.

— Ты… ты остаешься?

— Не знаю… Ты иди, мама.

— Но он звонил. Он скоро…

Ира повернулась к матери:

— Иди, иди!

Антонина Леонтьевна метнулась к двери. Но не вышла: взявшись за дверную ручку, застыла на месте. Лицо ее изменилось: сделалось жестким, бледным — будто вырезанное из дерева.

— Так.

Это ее «так» прозвучало, как стук деревянной колотушки.

И все-таки Ира повторила:

— Иди, мама!

Оставшись одна, Ира подошла к зеркалу, вделанному в дверцу платяного шкафа. Какое-то время она была почти спокойна. Вытерла кончиками пальцев уголки глаз, широким движением руки отбросила назад рассыпавшиеся волосы, скользнула привычно требовательным взглядом по обнажившейся красивой линии шеи и по всей своей стройной, тоненькой фигуре. Затем, скинув халатик и открыв шкаф, протянула руку за платьем и только тогда, — взявшись за платье, коснувшись его телом, — пораженная, осмыслила, почувствовала с внезапной полнотой, что с ней случилось, к чему она готовится, чего ждет. Снова вспомнились вдруг те двое. В сладостном испуге сжалось, замерло сердце. Потом застучало — сильнее и сильнее, громче и громче. Все вокруг отодвинулось, отступило, утратило реальность — предметы комнаты, стены, зеркало, отражение в нем. Остался только нарастающий стук сердца да еще мятущиеся, странно невесомые, будто чужие руки: они с лихорадочной поспешностью что-то расчесывали, поправляли, одергивали…

В передней раздался короткий резкий звук. Это был звонок. Сейчас он прозвучал совершенно незнакомо. Он даже не походил на звонок. Просто дернулось что-то, зло, нервно.

Ира ухватилась за край шкафа.

Открывать никто не вышел.

Звонок повторился, и только тогда Ира осознала, что теперь, конечно, никто не откроет, что ей надо самой сделать это.

Добежав до парадного входа, она скинула крючок и, даже не толкнув дверь, побежала назад.

У себя в комнате встала возле самого окна, опершись заложенными назад руками о подоконник. Вся сжавшись, она смотрела вниз, и, когда дверь комнаты отворилась, Ире были сначала видны лишь ноги Виктора.

Собравшись с силами, она выпрямилась.

Боже, какой худой! Копна волос да глаза.

Он пошевелил ртом, глотнул, метнулся по сторонам тоскующим взглядом.

— Я звонил по телефону, предупреждал. Тебе передали?

— Да.

Ей сделалось вдруг страшно, — может быть, она уже опоздала, может быть, он уже не хочет ее видеть?

— Да, мне передали, — повторила она чуть слышно.

— И ты!..

— Как видишь.

За это ничтожно малое мгновение в его глазах сменились испуг, настороженность, недоверие, ненависть.

— Ира!

Она кивнула, жалко улыбнувшись, и тогда из глаз его брызнула такая радость, что Ира, словно обожженная ею, вся содрогнулась. Сделалось горячо сердцу, по лицу побежали холодные струйки слез.

— Ира! Ира!

Он подошел к ней, но, не смея еще коснуться ее, замер совсем близко, так близко, что Ира ощущала его дрожь. Тогда она сама сделала короткое движение к нему.

Может быть, он обнял ее, а может быть, она лишь припала к нему головой и плечами — Ира не отмечала, не помнила… Она вся растворилась в своей радости, утрачивая ощущение веса, ощущение себя самой. Но где-то рядом молчали, прислушивались отец и мать — этого Ира не забывала. Поборов себя, насилу оторвав себя от него, она прошептала:

— Пойдем отсюда… Куда-нибудь.

Дверной замок мягко щелкнул. Но Виктор медлил. Ира подняла на него спрашивающий взгляд и прочла на лице его ту же робость и растерянность, которую уловила, когда они еще проходили по мосту над станцией, и незнакомое, загадочное место это — Крутоярск-второй — как на ладони открылось перед ней. Тогда она не спросила Виктора, что с ним; окидывая взором станцию, депо, поселок и лесистые, крутые горы вокруг, жадно вбирала в себя первые впечатления.

В городе она сама сказала ему:

— Пойдем к тебе. Поедем… Я хочу посмотреть, как ты живешь.