Миллионы Казанок на моей земле — основа земли русской. Но как же немило было мне тогда, в домах твоих, Казанка, беленых и мазаных, с деревянными щеколдами на дверях, с валенками и ватниками, свешивающимися с русских печек. Печи эти, соломой подтапливаемые, с черными чугунками!

И я рвалась от тебя к привычному, городскому — уехать и забыть!»

— Я не могу больше! — сказала Лёлька. — Я поеду в Новосибирск и узнаю в переселенческом отделе, как долго мы должны быть на целине.

В каждом письме мама пишет: поезжай и выясни (даже мама знает, что есть такой переселенческий отдел), ты должна работать по специальности, ты не должна забывать то, что знаешь! — Сережка хмурится на эти мамины письма: вот, подожди, обживемся… Но бесполезно — обживаться Лёльке на целине — Сережка сам видит это. Он все-таки любит ее — Сережка, если понимает: «Ну, что ж, езжай, выясни»… Ни одного еще города не видела Лёлька, словно их вообще нет в Советском Союзе — только степь да Казанка! «А то подождала бы, вместе поедем в отпуск?» Нет, не может она больше кружить по своей голубой квартире и принимать ее, как предел достигнутый! «Поезжай…» — хотя, конечно, не в восторге Сережка. В его понятии: что это за жена, которую куда-то песет?

Сережка вооружил ее советами в дорогу, посадил в кузов идущего в Баган грузовика и отправился в мастерские на работу. На раннем зимнем рассвете, когда только-только порозовело небо над баганской дорогой, Лёлька отправилась в свое первое по Союзу самостоятельное путешествие.

Первый пассажирский поезд — вагоны старого образца, дощатые диваны и окошки, в толстом инее доверху. Так ничего и не увидела она, пока ехала до пересадки в Татарской.

Вокзалы сибирские — перекрестки страны, живущей и вечно движущейся. Парни с рюкзаками и рейками, Лёлька еще не знает, кто это — геологи? И парни в белых от цемента ватниках, спящие на полу на Татарском вокзале — строители элеватора. Народ — деды с деревянными чемоданами, говорливые и неизменные тетки в жакетках из плюша. В поезде «Москва — Владивосток» пошел другой пассажир — дальнего следования — только сиди, смотри, и слушай, и впитывай в себя, половины еще, по существу, не понимая. Чудесная вещь — дорога, как ощущение жизни и твоей причастности к ней.

Когда поезд стал подходить к городу, по насыпи над поймой реки, и фермы моста закрестили вагонные окошки, странное волнение охватило Лёльку, хотя она не знала этого города, только мельком пролетел он мимо эшелона в июне. А теперь она шла по его вокзальной площади, скользкой от гололедицы, и город входил в ее сердце, как человек с первого взгляда.

Машины, шуршащие по улице Ленина, с красными огоньками на запятках. И огни, огни, словно новогодние елки дома в окнах, цветных от абажуров! Целый праздник огней после Казанки с керосиновой лампой. Все это есть, оказывается, — города и люди, шаги по асфальту и отсветы витрин на тротуарах — жизнь! И дома кирпичные, совсем, как в Харбине, — старинной кладки корпус на Красном проспекте!

Освещенные снизу колонны Оперного, как могучие стволы. И снег опускается, тихий нормальный снег, а не летящий со страшной скоростью, как в Казанке. Литые решетки и черные ветви сквера, обросшие белизной. Желтые пятна фонарей на проспекте, растворенные в снежном мелькании. Прекрасно это, а люди идут мимо и не замечают!

Лёльке негде ночевать в этом городе, но это неважно — на то есть Новосибирский вокзал — пристанище всех странствующих и путешествующих с его зелеными залами и бронзовыми люстрами, невиданной Лёлькой роскошью. Есть вокзальные диваны и тепло, с утра она побежит искать переселенческий отдел и выяснять свои нрава и обязанности, а пока она стоит перед афишей Оперного: сегодня «Царская невеста»!

Впервые в жизни она идет в театр как есть, в дорожном свитере и в синей костюмной юбке, но это тоже неважно, оказывается. Сейчас она побежала бы в театр даже в своем знаменитом ватнике — музыка необходимая, как хлеб.

Она сидела в зале, круглом как колизей, и руки ее лежали на алом бархате барьера. И это было не просто бархат и скрипки, что подавали голоса из оркестра, а нечто большее, как подтверждение реальности этого мира, к которому она рвалась всю юность. Лёлька слушала голоса скрипок, и волнение, подступившее к ней прежде перед Новосибирском, не отступало, а наоборот, поднимало и заполняло восторгом, как это бывало на вершинах сопок. Первая, пожалуй, полная радость, после переезда границы. Только не хватало рядом человека — разделить ее…

Когда шла из театра на вокзал, метель разыгралась вовсю, поземку несло по ледяным тротуарам, и последние автобусы, как большие сонные рыбы, медленно проплывали в струях метели.

Интересным оказался город Новосибирск при дневном освещении — все вперемешку: серебряный купол Оперного, как чешуйчатый шлем богатыря, и рядом — овраг, насыпанный доверху домишками, темными, бревенчатыми, под белыми крышами, — удивительно видеть с моста далеко под ногами их квадратные окошки. «Каменка» — объясняли Лёльке.

Свернешь с Красного проспекта, и воду везут в саночках от колонки, как в Казанке; киоски деревянные, голубым крашенные, в ряд с кубическим зданием универмага. И заборы вдоль улиц и поперек — строительные заборы с дощатыми временными тротуарами, а за ними вырастает что-то в морозной мгле, многоэтажное, железным краном осененное… И ощущение такое, что город-гигант подымается из своей древесной шелухи и вот-вот сбросит ее окончательно. Лёлька ходила по нему, невыспавшаяся после ночлега на вокзале, но почему-то счастливая, словно это — ее город, и то ли она нашла его, то ли вернулась…

Смешные красные трамвайчики, по два соединенные железной гармошкой, раскачиваясь, резво разворачивались на круге рядом с Оперным. На трамвай кидались толпы, как пираты на абордаж, и так отбывали они в неизвестные Лёльке городские маршруты, увешанные людскими гроздьями. На остановке Воднолыжная Лёлька слезла и пошла пешком вдоль Оби в сторону моста. Моста еще не было, только устои и монтаж пролетов — стройка на льду… «Вот бы тебе где работать, Юрка, мостовик мой потерянный…»

В переселенческом отделе Лёльке заявили вполне официально, что никаких претензий к ней не имеют — их дело привезти, а дальше — устраивайтесь по соображению. И можно уехать на все четыре стороны, никто слова не скажет.

В управлении Томской железной дороги на Урицкого все было своим до удивления: синие кителя и дощечки на дверях с надписями — «Служба движения», «Грузовая служба», словно она вернулась в родное Харбинское управление, и седой Сарычев выйдет сейчас из-за поворота коридора. В отделе кадров суровый товарищ сказал ей, что вакансий нет, но она может написать в министерство, и тогда ей могут предоставить работу по специальности на вновь отстроенной линии в Кулунде.

На больших щитах объявлений в центре полно наклеек со словами «требуется»: инженеры-экономисты, строители, проектировщики. Лёлька не рискнула больше никуда сунуться — не примут, наверное, если у нее диплом железнодорожника? Но самое главное было ясно: значит, папа может приезжать сюда спокойно, оп-то найдет себе дело! И еще — есть на земле ее Город, и теперь не страшно, если она временно разлучена с ним.

Деньги, отпущенные ей Сережкой на городскую разведку, истекали, делать в Новосибирске больше нечего. Лёлька купила на Новосибирском базаре настоящий светло-желтый веник — угнетали ее морально деревенские метелки из травы! Мороженого купила на трамвайной остановке у толстой, от белого халата поверх шубы, продавщицы и застыла от него окончательно — губы посипели. Удивительный народ — сибиряки: мороженое едят на морозе! Походила в последний раз по городу, прощаясь: «Я вернусь!» Вволю поплакала в кинотеатре «Победа» на утреннем сеансе «Мост Ватерлоо» и пошла на обжитый вокзал — в ожидании поезда.

Поезда подходили к перронам — в морозном дыме: зеленые, заиндевевшие, несущие все ветра страны. «…Родная моя железная дорога — как я соскучилась по тебе, оказывается!» И люди, люди окружали ее, совсем чужие, со своими судьбами, но удивительно, Лёльке легко было говорить с ними, сидя рядом на вокзальном диване. Никогда прежде не было в обычае у нее так много и просто говорить с чужими людьми. Или это — русский народ, такой «по душам» разговорчивый?