А на вокзале сутками гремит бодрая музыка, спят на полу вповалку на свернутых в рулоны ватных одеялах многочисленные пассажиры. Порядок на вокзале — когда проводник выводит пассажиров на перрон на посадку, он выстраивает их гуськом, идет во главе и следит, чтобы зазевавшийся деревенский не сделал шаг в сторону. Тогда он остановит всю колонну и будет читать мораль нарушителю до отхода поезда. Огромные, на весь вокзальный фасад, висят портреты Маркса и Мао, очень похожие, цветные и улыбающиеся. Черный от шлака лед подтаивает на междупутьях, воробьи прыгают на солнце по рампе пакгауза — идет весна пятьдесят третьего года.

Пятого марта умер Сталин.

Накануне у Лёльки — день рождения и вечеринка. Были, конечно, Нинка и Сашка (а Юрки не было) и еще совсем новые ребята из райкома ССМ ЖД, где Лёлька теперь на учете. Петя Гусев пришел поздно, когда все были за столом, — он еще работал в редакции и выпускал очередной номер.

— Товарищи, — объявил Петя, — только что получено сообщение ТАСС: Иосиф Виссарионович тяжело болен и потому предлагаю прекратить веселье!

Ребята растерялись и не знали, можно ли теперь допить вино, разлитое в бокалы?

Пятого, в конце рабочего дня, позвонил телефон, Лян тунджи снял трубку, а потом закричал на всю контору: СЫТАЛИН! Через час Лёльке позвонили из райкома — траурный митинг в Советском клубе, в шесть!

Невиданная погода была в тот день: летела желтая пыль из пустыни Гоби и вместе с ней с неба лил дождь.

Буря оборвала провода, и не было света. И митинг в Совклубе — в полутьме, при свечах — красные полотнища и черные ленты.

Лёлька шла с митинга подавленная, в сумерках, по какому-то нереальному, словно разрисованному в траурные краски, городу.

Уехал Сарычев внезапно. Он позвонил Ирине, и она выбежала из техбюро, никого не спросясь, в рабочее время, потому что он сказал, что будет ждать ее около собора. И они ходили по кольцевому тротуару вокруг соборного сквера, уже не таясь, в самом центре Нового города, при свете дня, хотя полно еще было на проспекте командированных, но для него это, видимо, уже не имело значения.

Он торопился сказать ей самое главное: это — не конец, он напишет ей, и она должна ехать в Союз, как только это станет возможным. А что это будет — бесспорно, и даже в ближайшее время, по-видимому. Он говорил так твердо, словно знал наверняка, хотя Харбин терял тогда последнюю веру, что это вообще будет когда-нибудь.

Но он сказал об этом уверенно и еще — то, что удивило Ирину и Лёльку потом — не меньше, — она должна вступить в ССМ! Это не детская игра, как считала Ирина, а Организация, готовящая людей для жизни на Родине. (Лёлька благодарна ему за высокое мнение об ее Организации!) Она должна быть со сверстниками, должна жить и работать, словно ничего не произошло, никому не нужны ее бесполезная тоска и одиночество, она приедет в Союз и там они встретятся. Если он и не напишет ей, она все равно должна найти его — в Москве через Министерство, потому что сейчас он еще не знает, на какую Дорогу его направят.

Шел великий пост, двери собора были открыты, и свечное пламя колебалось в коричневом сумраке, звонили ко всенощной и крестились на паперти харбинские старушки. Вероятно, он и хотел уберечь ее от возврата в этот мир эмиграции, который он ненавидел, конечно, как коммунист. Здесь, собственно, и простились они, у людей на виду, на исторической площади перед собором, который не столько собор, сколько символ Лёлькиной бревенчатой России.

Утром подали состав на первый путь. И всего в нескольких шагах от Ирины за окном был перрон. И серая папаха его возвышалась над толпой провожающих синих кепок и мохнатых шапок. Ему подносили вымпелы из красного шелка, вышитые приветственными иероглифами, — как положено. И оркестр был на перроне — толстые китайские барабаны. Состав тронулся. Лёлька не могла оставить Ирину в эту тяжелую минуту! Лёлька заставила Ирину подняться и надеть пальто и вывела ее на пути, где уже дул теплый ветер и подсушивал песок между шпалами. Она повела ее насильно за три километра в Южный парк, чтобы Ирина смогла взять себя в руки, а не рыдать за столом на глазах у любопытной конторы.

Он завещал ей вступить в ССМ, и теперь Лёлькиной обязанностью было подготовить Ирину к этому серьезному шагу!

Год пятьдесят третий. Харбин — как два лагеря, кто остается и кто уезжает — в Австралию, нашивает себе открытые платья с оборочками — там вечное лето, Южный Крест!

В городе туго с работой — инженеры еще работают, как папа и Юрка, да медики, пожалуй.

— Вот видишь, как я удачно выбрала профессию, — сказала Нинка, — медицина — вся на латыни и не требует знания китайского!

Правда, можно поехать по договору на юг Китая преподавателем, правда, придумывает Общество граждан СССР разные мастерские, чтобы занять своих граждан… А дальше? I] может быть, вообще ждать нечего?

И открывается окно, заманчиво освещенное, — золотая страна Австралия.

Кто-то, видимо, позаботился о них по ту сторону океана, кто-то подсчитал: что это даст и во сколько обойдется — ввезти к себе всех этих граждан, которых почему-то не принимает пока собственная их Родина.

В Гонконге объявился мистер Штумпф. Нужно только написать заявление на машинке с английским шрифтом и приложить справки от врача и от священника своей приходской церкви (вот оно когда пригодилось опять, за эти годы притихшее харбинское духовенство!) И приходят документы на выезд — не очень скоро, но что такое несколько месяцев! И вас повезут на пароходе мимо сказочных малайских островов, с пальмами и кокосами, а за проезд не беспокойтесь — потом отработаете. И за паспорт свой советский с красным гербом на обложке — тоже, хотите — храните как память! Кроме Австралии, можно выехать в Бразилию, Уругвай и Парагвай…

Вот, собственно, когда идет проверка на верность, цена всех высоких слов о Родине: кто уезжает, а кто — остается.

Едут коммерсанты с Пристани и домовладельцы из Модягоу — это естественно! И едут те, о которых даже помыслить не могли, кто голосовал на собраниях — вот как бывает, оказывается! Что-то просмотрели в Организации, если могли допустить такое!

Старики тянут за границу: что там еще будет в Союзе — неизвестно, а эмиграция — дело привычное. (Неустойчивые эти харбинские старики, как их ни воспитывай!)

Едут тихо, никому не говоря заранее, а потом вдруг оказывается — человек уже снялся с учета в консульстве! И все толкуют об Австралии, но не прямо, а конспиративно — «за речку», все-таки неудобно — советские граждане!

Опять пошли в ход знаменитые харбинские гадалки, о которых еще поэт Комаров писал, будучи в Харбине в сорок пятом:

Теперь Вера-хиромантка выясняет точно, что ожидает вас: дорога морская или дорога сухопутная? Причем делаются прогнозы на каждый вариант, и вы можете выбирать — куда ехать.

Лёлькина мама была у папы в Гирине на майских праздниках, и они обсудили этот вопрос втайпе от Лёльки. Папа написал письмо братьям в Австралию — «на всякий случай». И мама начала с Лёлькой подготавливать почву, дипломатично.

— Нет! — сказала Лёлька. — Я не поеду! Вы можете ехать, а я не поеду никуда, кроме Союза!

Вплотную подходит реальная жизнь, и надо решать всерьез и самой за себя, а не как скажет мама. Правда, Лёлька не представляет еще, что это значит — оказаться с мамой на разных материках. Пока ей кажется просто — поезжайте! Но это первый ее протест, трудно это, и все-таки немыслима для нее Австралия:

«Перелетные птицы» — главная песня того года, Лёлька поет ее с ребятами в Организации — как вызов тем, кто уезжает, и как заверение перед Родиной — «А мы остаемся с тобою!..»