Пасха — будут нарядные столы с глазированными куличами, окороками с бумажной бахромой на ножках и гортензиями в горшках посреди стола! А они уходят!

Они уходят и — прощальный митинг на Соборной площади в первый день пасхи. Лёлька не пойдет на него — зачем? Все равно они уйдут! И это значит — не вернется Мишина часть в Маньчжурию, и теперь — уже точно — никогда она не увидит его!

Последний бронепоезд отходит от погрузочной платформы, длинный, бурый, с алыми полотнищами лозунгов по бокам, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, на восток, к станции Пограничной. Вот и хвост его скрылся за поворотом, и кто-то отсалютовал с него в небо на прощание залпом ракет — красных и зеленых. И тишина внезапная на улице Железнодорожной, как бывает в доме, когда уезжает близкий человек. Станционные пути опустели, и на той стороне, как на дальнем берегу, стали видны низенькие крыши Нахаловки. А между погрузочной платформой и воображаемой линией бывшего забора остались от всех прошедших здесь эшелонов обломки ящиков и мятые бензиновые бочки и ржавые остовы, еще при японцах, сгоревших грузовиков…

Лёлька стоит у своей калитки, как стояла она, когда уезжали кавежедековцы, и японцы грузились на платформе в последний день перед капитуляцией, и первый советский эшелон подходил в дождливый день сентября. И прощание с Мишей. Ушел бронепоезд, и последняя связь с ним оборвалась, словно заново проводила она его.

Сухой ветер гуляет по улице, и у дедушки в саду из земли вылезает тоненькая травка. На заднем дворе дедушка рубит дрова, и звук удара — по-весеннему звонкий и четкий.

Снова пустой город. И никто не знает, что будет дальше.

Бронепоезд ушел. А вечером в юрод, со стороны Саманного городка, вошла восьмая народно-освободительная армия Китая.

Лёлька увидела на улице Железнодорожной цепочку солдат в ярко-зеленых, изумрудного оттенка бумажных курточках, матерчатых туфлях на босу ногу, в кепочках, типа кёвакаек. Они шли гуськом с винтовками на ремнях, совсем не строевым, а тем легким танцующим шагом, которым ходят по своим сопкам и огородам.

Они заняли город тихо, без единого звука. Над штабом повесили свой тоже красный флаг, и больше ни одного флага из тех пестрых, гоминдановских с белым солнцем, в городе не появлялось. (Говорят, они воюют с этим гоминданом.)

Прежде всего они объявили «комендантский час» — ходить по городу нельзя с восьми вечера до восьми утр.). И распорядились вернуть растащенное населением государственное имущество, вроде железных костылей и рельсовых накладок со станции. (Вернули безропотно.) Порядок в городе — часовые на постах у зданий, часовые — у старой школы на Садовой.

Школа теперь на Старо-Харбинском шоссе — здесь был госпиталь при военных, и в классах пахнет карболкой и еще чем-то лекарственным.

Лёлька стояла в классе на подоконнике и мыла окна. Нинка помогала ей — приносила воду, но больше трещала и крутилась.

Стекла широкие в радужных разводах, и мыть их трудно. Лёлька закатала рукава формы, весь черный фартук обрызгала мыльными каплями. Девчонки носились с вениками по классу, пыли подымали больше, чем наводили порядка.

Класс — новый, необжитой. Длинные беленые коридоры. Уроков почти не осталось — только экзамены и «белый бал». А дальше? Лёлька не говорит никому, но ее пугает пустота за «белым балом». Устраиваться на работу самостоятельно? Но она ничего не умеет делать! И от этого тревога и неуверенность.

Взрослые поступают на Дорогу. Дорога эта — КЧЖД[20] — единственное, пожалуй, сейчас живое начало в городе. Хотя и поезда еще не ходят нормально, но все Hie… Опять Харбин начинается с Дороги, как во времена бабушкиной юности. Начальство на Дороге — советские командированные в синих кителях со звездами — отдаленная, но все же связь с ушедшей Армией.

А на Старо-Харбинском шоссе — весна, вязы распускаются.

Против школы через дорогу выглядывают из-за своего забора лицеисты (есть еще в Харбине такое учебное заведение!). Девчонки улыбаются лицеистам: теперь, когда в городе нет военных, а «белый бал» на носу, надо срочно восстанавливать прежние связи. Лёльке некого пригласить на «белый бал», да и безразлично как-то.

— Хочешь, пригласи нашего Анатолия, — великодушно предлагает Нинка. — Все-таки — студент!..

Он теперь учится в Политехническом. (Новый институт взамен Северо-Маньчжурского, вернее — прежний, возобновленный вместе с Дорогой.) Анатолия забирали в сорок пятом, а потом отпустили, потому что он доказал, что был только рядовым и насильно мобилизованным. Теперь он носит с шиком студенческую тужурку, и его вполне солидно пригласить на бал.

Лёлька домывала внутреннюю раму, а Нинка кружилась посреди класса, на словах демонстрируя будущее платье: «Вот здесь — сборочки, рукав — «японкой», плечики — подложены», — когда кто-то позвал Лёльку из коридора:

— К тебе пришли.

Лёлька удивилась, сунула мокрую тряпку недовольной Нинке и вышла.

В коридоре стоял Юрка. Фуражка на затылке, так что козырек торчит вверх, и японский трофейный китель взамен пиджака. (Вот уж действительно не повезло харбинским мужчинам в трофейную эпоху! Женщины — те хоть из кимоно понашили себе одежек, а мужчины года на два надели японскую униформу — что делать! И шубы на собачьем меху, из «запасов для Сибири» пригодились — две зимы в такой шубе с пристегнутыми рукавами ходил Лёлькин папа на работу и не стеснялся, потому что все так ходят…)

— Слушай, — сказал Юрка, — мы создаем молодежный клуб. Это — в здании ХОТКСа[21], на проспекте, знаешь? Там будет литкружок и стенгазета. И нам нужны такие люди, как ты!

Юрка, наверное, вспомнил, что она пишет стихи. А Лёльке польстило немножко, что кто-то нуждается в ней. До этого дня никто в ее таланте не нуждался.

— Давай быстро, — сказал Юрка. — В пять — начало. У нас сегодня собрание.

Лёлька растерялась перед Юркиным натиском и не сообразила отказаться. И притом ее все-таки заинтересовал литкружок. Она оставила Нинку домывать подоконник, натянула жакетку и отправилась за Юркой на свое первое в жизни собрание. Одна она никогда бы на такое не отважилась.

Юрка шел впереди по шоссе, засунув руки в карманы, и на Лёльку больше не взглянул.

…Ребята сорок шестого года. В пальтишках, сшитых из японских одеял, правда перекрашенных по возможности, — до чего же осточертел этот цвет хаки! И старый ХОТКС в Новом городе, скрипучий, как шаланда, с облупившейся краской на четырехгранном куполе и деревянным флагштоком с шишечкой на макушке — дощатая архитектура российских спортивных зданий! Бывший теннисный клуб с благородными, песком посыпанными кортами, в которые Юрка вколачивает первый столб для волейбольной сетки. Юрка, с гвоздями во рту на стремянке, Юрка, ползающий на коленках по паркету с кистью в белой краске, — лозунг на красной материи: «Молодежь — в ряды нашего клуба!»

А в клубе — застоявшаяся стужа нетопленого здания. Камин, пыльный, черный, замороженный, откуда тянет холодом, как из пещеры: ребята не выдерживают и выскакивают погреться на корты, на солнышко. Ребята сидят, подняв воротники, в оранжевых плюшевых креслах — остатки прежней роскоши, и серебряные кубки прошлых спортивных побед еще поблескивают в стенных шкафах за стеклом.

— Товарищи! — говорит Гена Медведев (ну, конечно, он здесь, — активист Гена! Клуб — Отдела Молодежи при Обществе граждан СССР. И Гена выступает от лица Отдела). — Наша задача — организовать в стенах клуба совершенно раздробленную сейчас советскую молодежь Харбина! Мы должны поднять ее идейно-политический уровень, чтобы достичь уровня наших соотечественников на Родине. Стенгазета — в первую очередь! Кому мы поручим это? Вот — Лёле Савчук, я думаю, — говорит Гена, все поворачиваются в Лёлькину сторону, а она совсем сжимается в кресле от неожиданности и смущения.