— Ты не знаешь, что такое — «Отчизна»? — спросил Юрка.

Шурик помолчал и посмотрел на Юрку сквозь очки, отчего глаза его казались большими и выпуклыми.

— Я не знаю… — сказал Шурик, — похоже, что-то местное…

— А если оттуда?

— Не та волна. Это где-то здесь, рядом, но только интересно — кто?

— Неужели из наших? По тогда это — здорово! — сказал Юрка.

— Это вообще здорово… И я сам все думаю: а если это все-таки оттуда? Могут же здесь быть люди оттуда? Наверняка есть, только мы не знаем…

(Юрка вспомнил — в ночь пожара Кондо у тетки на Старо-Харбинском шоссе обнаружились в саду под утро двое парней, совсем незнакомых, которые сделали вид, что якобы залезли туда за ранетками. Тетка, естественно, напугалась, спустила с цепи Барбоса, и парни скрылись через забор в неизвестном направлении. Может быть, все было не совсем так?)

Зазвенел звонок. Но весь урок физики Юрка думал, и, хотя его и вызывали к доске и он отвечал что-то и даже получил четверку, — он все равно думал об «Отчизне» и о разговоре с Шуриком.

Если ведут передачу какие-то свои ребята — это просто смело и здорово! Хотя и самонадеянно, все же — говорить так от лица Родины:

«…Мы знаем имена тех, кто служит в жандармерии и Военной миссии, кто предает вас и доносит (список фамилий). Остерегайтесь их. Очень скоро они получат по заслугам… Недолго осталось ждать…»

Надо иметь основание говорить так.

По Юрке больше хотелось, чтобы это был голос человека «оттуда» — голос Родины. Что есть где-то рядом такой человек с «той стороны», который видит все и обращается к ним именем Отчизны!

И если это правда — голос Родины, значит, нужны они ей, даже такие, подчиняющиеся японцам: «Лежа, по мишеням, огонь!»

Именно об этом говорила «Отчизна»:

«Вас насильно забирают в воинские отряды, вас учат стрелять в ваших соотечественников! Сопротивляйтесь. Ждите. Скоро мы с вами встретимся!»

Юрка не знал, как это надо понимать. А вдруг советские придут сюда и «раздолбают» японцев? В мире творятся интересные вещи, и все может быть. Скверно только, что сидишь в Харбине, как в консервной банке, и ничего толком не знаешь!

Вечером восьмого августа Юрке ничего не удалось поймать. Местная волна молчала, а на короткой — трещало и свистело. Эфир просто взбесился. И мать Юркина, которая тоже была дома, не на дежурстве, и полоскала на кухне белье, не выдержала и заворчала на Юрку:

— Ты скоро ляжешь? Завтра тебя не добудишься!

Юрка сделал вид, что он такой послушный, выключил свет, подвернул на окне оборонную штору (чтобы не проспать в темноте) и пырнул под холодную простыню.

Проснулся Юрка от взрыва. Вернее, он не знал, отчего он проснулся. Позднее мать говорила, что это был первый взрыв.

Второй Юрка услыхал сам. Что-то здорово грохнуло в стороне Бинцзянского вокзала, и почти сразу в комнате стало светло. Это был странный, белый, слишком резкий свет.

Юрка в трусах вылетел на веранду.

Над Гондатьевкой, в стороне аэродрома, в небе висели светящиеся шары, похожие на плафоны в школьном коридоре, только намного ярче. (Наверное, — осветительные ракеты.) Улица была светлая и тихая. От штакетника и тополей на землю падали четкие тени. В палисадниках за калитками шевелились люди, но их не было слышно, и это напоминало немой кинофильм.

И тут, в абсолютной тишине, отчетливо Юрка услышал над головой ровный и незнакомый рокот уходящего мотора.

Свет погас сразу, словно оборвался кинокадр, и темнота показалась особенно густой, но почему-то в ней стало легче, привычнее. Улица снова обрела звук и движение. Мимо промчался соседский мальчишка Женька, тоже в трусах и майке.

— Видели, видели, сейчас они будут бомбить аэродром!

— Да кто — они?! — крикнул Юрка.

— Американцы! — завопил Женька.

Он торопился разнести свою тревогу другим, еще не успевшим испугаться людям, словно ему самому от этого становилось легче.

Юрка только сейчас заметил, что мать тоже стоит у калитки. Небо было темное и низкое. И было странное раздвоенное чувство — интереса (а что будет дальше?} и страха (сейчас как шарахнет!).

Но дальше ничего не происходило. Город лежал в темноте и делал вид, что спит. Юрка растянулся в садике на брезентовой раскладушке и стал думать. А вдруг, правда, началось? Только — что?

Небо оставалось темным и совсем не просвечивало сквозь черемуховые ветки, когда загудела сирена. Гудела она недолго и скоро оборвалась на высокой поте.

Самолеты пришли и ушли, и только тогда кто-то нажал, видимо, кнопку в столичном городе Синьцзине, и по всей Маньчжурской империи запоздало вскрикнули сигналы воздушной тревоги.

Утро наступило пасмурным и серым, как лицо человека после бессонной ночи.

Первые новости принес молочник. Он гремел жестяными бидонами около садового стола и, пока молоко струйками сбегало из воронок в бутылки, восторженно докладывал. (Восторг его относился не к самим событиям, а к тому, что именно он первым их сообщает.) Оказалось — ночью началась война с Советской Россией. Прилетел советский самолет и сбросил две бомбы. Одна упала в Бадеровское озеро, другая — в Бинцзянский вокзал.

Бабушка стояла рядом с молочником и ахала. Дедушка только хмуро произнес:

— Ну что ж… Значит, будем встречать «товарищей»… — и понес бутылки с молоком в дом.

Мама с бабушкой начали совещаться, чего можно ожидать от японцев, а чего от советских. Получалось, что приход советских войск — факт само собой разумеющийся, — если уж они дошли до Берлина, то до Харбина им — рукой подать. Мама считала, что теперь возможна расправа японцев с русским населением (все-таки мы русские, и они не могут нам доверять, когда идет война с Россией!). Бабушка, наоборот, не доверяла советским — она сразу припомнила свой сгоревший хутор и все ужасы, что успела вычитать в эмигрантских романах.

Лёльку интересовал вопрос более близкого будущего: идти ей в школу или нет.

Мама даже возмутилась:

— Какая сейчас школа! Когда каждую минуту может случиться налет! Ты никуда не пойдешь!

Лёлька вполне согласна с таким решением. Появилось странное ощущение — все то, чем она жила вчера — оборона, жертвенные работы, двойка по ниппонскому, вдруг оборвалось, как недосмотренный сон, и потеряло значение. И от этого — состояние легкости, пустоты какой-то, неопределенности, словно сидишь в театре перед закрытым занавесом и не знаешь, что тебе покажут. А главное — в школу идти не нужно!

Мама с бабушкой так разволновались из-за событий, что, видимо, вообще не собирались сегодня завтракать. Проглотив кружку чая и обнаружив при этом, что еще никто не ходил за хлебом, Лёлька решила сбегать сама. Надо же взглянуть, что делается в городе!

Хлебный распределительный пункт — на Зеленом базаре, Зеленый базар — на Большом проспекте, а Большой проспект — это главная улица Нового города — прямая, по гребню городского холма. (Новый город — по-китайски — Нанган, Южный Холм.)

Лёлька бежала вверх по улице Соборной, по старинной мостовой из круглого булыжника, на котором вечно подворачиваются каблуки, размахивала пестрой хлебной фуросико[14], но ничего интересного пока не замечала. Невозмутимо цвел «львиный зев» в садиках одинаковых казенных квартир, на бамбуковых палках сушилось японское белье. Словно война и не начиналась!

Распределительный пункт оказался закрыт. Перед его дверью стояли две женщины и обсуждали события. Хлеба, наверно, не привезут. Газета не вышла, и радио молчит. И вообще никто ничего не знает.

Зеленый базар — это не просто базар. Это жилой квартал, как гриб-мухомор, выросший рядом с приличными зданиями вроде Желсоба и Управления Дороги.

Китайские лавчонки, пропахшие укропом, сельдереем и бочками из-под соленых огурцов. Путаница улочек, с жидкой грязью под дощатыми тротуарами, улочек таких узких, что можно запросто дотронуться руками до противоположных домов. И дома эти, прилепленные друг к дружке боковыми стенками, лезущие вверх в виде деревянных мансард и лестниц. И все это — разных цветов, как лоскутное одеяло. Запах гнилых досок и жарящейся на примусе, на бобовом масле, баклажанной икры.