Ребятам принесли подогретую хану в маленьких фарфоровых конусах. Ребята распили ее и совсем развеселились. Нинка торжествовала, словно это она — защитила диплом на отлично, и Лёльке тоже ничего другого не оставалось, как веселиться. Хотя она и правда — рада за Юрку…

Расплатились в складчину и вышли на Новоторговую, с зажженными фонарями, и пошли, под руки, шеренгой но мостовой — по традиции, только петь почему-то не хотелось.

— Проводим Нинку, — сказал Юрка, — а потом нам всем но дороге. — Лёлька согласилась. Хотя лучше было бы ей оторваться от них и шагать себе в одиночку.

Пока шли по Модягоу — замерзли, и Нинка затащила их к себе пить чай. Нинкина мама проявила чудеса оперативности — чай был на столе мигом, и даже с вареньем. В квартире натоплено, Нинка скинула туфли и бегала в одних чулках по чистому полу — всегда у Нинкиной мамы такой блеск: салфеточки ришелье накрахмаленные — просто на диван сесть страшно, Нинка носилась от стола на кухню и обратно, милая и домашняя. Сашка читал свои излюбленные «Пять страниц» Симонова наизусть, а Лёлька сидела в углу дивана нахохлившись, как четвертый лишний. И уйти сейчас не уйдешь — в такую даль шагать одной по ночному городу.

Давно спала за стенкой Нинкина мама, когда они разошлись — под утро, наверное. Юрка сразу свернул с проспекта к себе на Бульварную, а Сашка преданно пошел провожать Лёльку, тем более что ему тоже на улицу Железнодорожную.

У калитки Сашка поставил на тротуар свой чемоданчик и неожиданно потянулся к Лёльке — поцеловать! При этом он путано излагал что-то о своих чувствах, которые он якобы давно питал, только около нее вечно торчал Юрка…

Лёлька тихонько отодвинула Сашку в сторонку и сказала:

— Сашка, я люблю Юрку…

— Да? — сказал Сашка. — Ты же сама знаешь, теперь это нереально!

— Ну, ладно, шагай, — сказала Лёлька, — я замерзла и хочу спать. Через час на работу…

В октябре пятьдесят третьего года Лёльку и Ирину направили по распределению на Дорогу, на станцию Харбин-Центральный в качестве инженеров-практикантов.

Это было время, когда после передачи Дороги командированные постепенно уезжали в Союз, и их провожали на первом пути станции с красными вымпелами и аплодисментами. Начальник, еще советский, был весь «па отлете» на свою родную Львовскую дорогу — сдавал дела, мотался по станции с переводчиком Ваном и меньше всего интересовался двумя молодыми специалистами — Лёлькой и Ириной, что подбросили ему «централизованно» в последний момент. Делать им было совершенно нечего, потому что документация станции вся переходила на китайский язык, а знали они его после института далеко не достаточно — даже для того, чтобы понять, о чем идет речь, а где уж командовать производством!

Прожить двадцать два года в Китае и не знать языка! А впрочем, зачем был русским китайский язык в Харбине, где каждый лавочник и портной говорили по-русски — не совсем правда, а на том своеобразном условном языке, принятом почему-то в Маньчжурии со времен бабушкиной юности: «Твоя — ходи, моя — покупай», на котором каждая русская женщина именовалась «мадама», а мужчина — «капитана» — независимо от чина, что приводило в страшное недоумение советских солдат в сорок пятом.

Итак, Лёлька с Ириной сидят в проходной комнате техбюро станции, двое русских на все двухэтажное здание, и чертят на кальке и на ватмане все, что подбросит им главный инженер станции товарищ Цуй. Больше, практически, они ничего делать не могут — какой тут анализ графика движения поездов, когда все графики теперь для них в прямом смысле — «китайская грамота»! Станция работает рядом — товарищ Цуй кричит что-то в телефон, а потом бежит стремительно мимо Лёльки с Ириной в неизвестном направлении — то ли опять в парке зарезало сцепщика, то ли просто вызвали на собрание: все происходит как в немом кинофильме — догадывайся по мимике.

А рядом за дверью конторские китайцы пишут что-то под копирку на прозрачной бумаге, стеклянными палочками — Лян тунджи, Сюй тунджи и прочие… (Тунджи — в переводе — товарищ, и так принято обращаться на станции.)

Лян тунджи — веселый вихрастый парень. Зубы — белые, глаза — любопытные. Пробегая мимо Лёльки с Ириной, он не может, чтобы не зацепиться языком: почему-то ого ужасно интересуют их семейные дела: Ира — мужа есть? Хорошо! Лёля — мужа нет? Нехорошо! Ира — сяохай[27] есть? Сяохай надо!

Сюй — старый, седой, на станции чуть ли не со времен КВЖД. По-русски говорит совсем чисто, и это единственное, по существу, для Лёльки с Ириной окно в техническую жизнь станции. Когда Сюй идет в маневровый парк к диспетчеру, Лёлька с Ириной увязываются с ним — хоть переведет что-то.

А от переводчика Вана толку мало — тот весь дрожит и смотрит испуганно сквозь круглые роговые очки: как бы его не сократили в должности, теперь, когда командированный начальник уехал, и переводить, собственно, нечего. А то еще определят в сцепщики, а он боится паровозов!

Новый начальник станции — в своем кабинете, полный, неприступный, в фуражке, под портретом. У порога кабинета — машинистка Ли тунджи.

Ли — в переводе означает — «слива», и это очень подходит к ней — круглые щечки, косички, перевязанные резинками, торчат в разные стороны, сидит над своей машинкой, огромной на весь стол, типа наборной кассы в типографии, и ловит, как железным клювом, очередной иероглиф, производительность — десять букв в час. Ли тунджи — новобрачная, на станции только что была свадьба, в красном уголке, они стояли на сцене — она и жених — техник-нормировщик, и каждый из коллектива выступал: насколько они достойны друг друга с точки зрения идеологии.

На кухне, где кипятит на плите чайники русская уборщица, — женский круг. Ли тунджи купила пестрый ситчик и зовет Лёльку с Ириной на консультацию — хорошо? Всю зиму они ходят в одинаковых ватных штанах, типа галифе, на пуговичках у щиколотки, и в курносых мужских полуботинках, нет больше страшной традиции — стягивать жесткими бинтами с младенчества ступни девочек, чтобы так и оставались они треугольными и изуродованными. Только у старух китаянок, что сидят на солнцепеке у порогов, видит Лёлька теперь такие страшные — крохотные женские ноги старого Китая.

А главная бухгалтерша станции — с той не поговоришь на женские темы на ломаном международном диалекте! Гордая, узколицая, с длинными смуглыми пальцами, типичная южанка из Тяньцзина. Свои красиво связанные свитеры носит она под синей бумажной курточкой так, что даже из рукавов их не видно (будут критиковать на собрании).

Собрание на станции — явление постоянное, контора пуста — все из отдела ушли на дискуссию: как поднять производительность труда. Звонят телефоны, Лёлька отвечает за главного инженера: Лян тунджи ушел в южный парк. Лян тунджи мучается с внедрением тормозных башмаков — станцию лихорадит при переходе на новые рельсы.

Лёлька с Ириной сидят за своими столами около окна и видят: на перроне — товарищ Цуй произносит речь, начальник пожимает руки советским отъезжающим. Потом поезд отходит, и китайский состав техбюро возвращается на свои места.

Лёлька с Ириной говорят вполголоса о своей ненужности на станции, которую ощущают очень остро, и выхода нет, потому что они распределены централизованно, и не уйдешь никуда три года.

Они никогда не дружили прежде, слишком разные — Лёлька в своем ССМ и Ирина — «явно не наш человек», как говорил Юрка. А теперь, когда оказались вдвоем на станции, как на необитаемом острове, ровесницы в общем-то, хотя на ровесниц внешне непохожие — Ирина статная, во всем обаянии женственности, и Лёлька — по существу еще «гадкий утенок» — длинноногая и порывистая, — все различие их отошло куда-то в сторону. И они говорят о самом главном и жизненном: о Юрке, который ничего не понял, а может быть, не любил просто, и о Сарычеве…

Лёлька в мыслях не могла допустить такого: Ирина и Сарычев! Потому что Сарычев, с его большой звездой на погонах, был абсолютно выше и вне понятия ее о страстях человеческих. Командированный — такой пожилой седой человек, что для Лёльки это — глубокая старость, и в голове не умещается, как можно влюбиться в него, но можно, наверное, любила Мазепу пушкинская Мария! Но, вообще, это нехорошо, наверное, и неправильно, потому что у него — жена и дочь Ирининого возраста, правда в Советском Союзе, и он один живет здесь в Харбине на Правленской, где казенные квартиры командированных. У Ирины тоже — супруг этот Боря-«капиталист», правда Ирина говорит, что у них давно уже плохо и тягостно, и не может она больше молчать с ним месяцами, потому что говорить им, в сущности, не о чем — такими они оказались чужими, только со стороны никто этого не знает.