Папа оброс бородой и даже щелкал семечки, чтобы никто не узнал в нем прапорщика, потому что ходили слухи: где-то около Черемхово красный комиссар снимал с поездов всех офицеров и отправлял на расстрел. Папа ожидал этого с трепетом. И вот, когда, наконец, тот комиссар вошел в вагон — папа подумал: ну, все? И начал мысленно прощаться с жизнью. Потому что комиссар этот оказался соучеником его по Коммерческому училищу и Томскому Технологическому, и, конечно, он не мог не узнать папу, хотя и обросшего бородой. Они смотрели друг на друга и ничего не говорили, а потом тот поставил печать пропуска на папины документы и тем сохранил ему жизнь. Наверное, он просто хорошо знал, что пана всегда был в стороне от политики…

Папа любил вспоминать эту историю, Лёлька знала ее наизусть. И теперь он наверняка сообщает ее соседскому зятю Николаю, потому что обстановка уж больно похожая — набитые беженцами поезда и «красные», наступающие по всему фронту.

День раскалялся под солнцем, как железная духовка. Лёлька чистила картошку для обеда, бродила по саду и поглядывала на улицу. Какое скверное состояние — неизвестность!

Солдаты за калиткой все копали и копали. Они очень торопились и тяжело дышали. Улица тоже торопилась — грузовиками и трескучими, как кузнечики, мотоциклетами. Улица буквально задыхалась от пыли.

Напротив, на погрузочной платформе, солдаты затаскивали в двери товарного состава какое-то военное имущество. Лёлька смотрела и пыталась угадать по этому, все ускоряющемуся, темпу погрузки, что все-таки происходит?

— Лёлька, позови папу обедать! — крикнула из кухни мама.

— Ладно, — сказала Лёлька.

Улица поразила ее внезапной пустотой. Ни одного солдата на платформе, ни одного грузовика. Окопы вдоль тротуара оставлены вырытыми до половины, под солнцем высыхала вынутая из глубины мокрая земля. Тишина.

Единственной живой душой на всю улицу был папа. Он шел от соседей, и на лице его было торжественное выражение, словно он собирался сообщить что-то важное. Папа вошел в сад и объявил:

— Капитуляция!

Сначала все молчали и соображали, как к этому отнестись. Потом мама усомнилась:

— Откуда ты взял?

Оказалось, соседский Николай только что поймал по радио японскую передачу.

Бабушка обрадовалась и сказала:

— Слава тебе, господи! Хоть бомбить не будут.

Дедушка сказал:

— Посмотрим, посмотрим…

Лёлька кинулась в дом к радиоприемнику. Все дни он молчал, а теперь заговорил по-японски, скорбным, трагическим голосом. Конечно, никто ничего не понял, но почему-то все сразу поверили в капитуляцию (видимо, это и была та «историческая» речь императора Тэнно о прекращении военных действий).

В конце дня японцы зашевелились на погрузочной платформе. В щели забора стал просвечивать огонь большого костра, и потянуло запахом горелой шерсти и резины. Они обливали бензином и поджигали стоящие на платформе грузовики. Язычки пламени пробегали но обшивкам кузовов, дымились покрышки, затем из мотора вырывался столб синеватого пламени, и машины оседали набок. Это действительно был конец.

Потом костер погас и только красная полоса заката долго дотлевала над крышами неподвижных составов. Станция стояла скучная. Поезда не шли. Обгорелые остовы машин чернели сквозь проемы забора. Сбитые дождем листья вязов медленно падали на развороченную землю.

Последнего в своей жизни японского солдата Лёлька видела шестнадцатого августа.

Ночью на улице стояла какая-то воинская часть, и утром солдаты варили у них в саду свой рис в плоских котелках. Они перекопали и испортили кострами вишневую аллейку и сломали пионовый куст. Дедушка ходил между ними со своей тростью и смотрел, как бы они еще что-нибудь не натворили. Но они сидели на земле каменные и ко всему равнодушные. Потом они съели рис, вымыли под помпой котелки и ушли. А их офицер забыл у дедушки на крыльце совсем новые кожаные перчатки.

— Эй! — крикнул ему вдогонку дедушка, но тот только махнул рукой — не до перчаток!

Восемнадцатого августа мама затеяла большую стирку — война кончилась, сколько можно запускать хозяйство!

Около четырех часов дня, когда Лёлька развешивала на веревках белье, в небе над их крышей, в сторону Модягоу, прошли четыре самолета. Они были серые, тяжелые, непохожие на японские аэропланы. И звук их моторов тоже был непривычным.

Лёлька стояла с мокрой наволочкой в руках и, закинув голову, смотрела им вслед. Похоже, что они шли на снижение.

«Советские… Вот они и пришли», — подумала Лёлька.

Когда корпус первого самолета выплыл из-за колокольни мужского монастыря и пошел к аэродрому на посадку, Юрка сидел на табуретке за кухонным столом и приканчивал тарелку жареных баклажан. Мать домывала на веранде полы и ворчала на Юрку — носит тебя где-то целый день нелегкая! (Они с Шуриком только что гоняли на Пристань на велосипедах — посмотреть, что в городе.)

Мать сказала еще что-то сердитым голосом, но Юрка уже не расслышал. Небо в окне стало заполняться нарастающим гулом. Потом совсем низко проплыл серый, похожий на рыбу, самолет.

Юрка выскочил на улицу. По улице бежали люди — солидные мужчины и мальчишки, — все в сторону аэродрома. Бежал соседский Женька, совсем как в ту, первую ночь, только теперь он кричал:

— На-ши! Наши пришли!

В воротах аэродрома стоял патруль японской жандармерии и отражал натиск напирающей публики: «Господа, пожалуйста, отойдите в сторону…» Жандармы, на удивление, вели себя корректно.

Два самолета приземлились на зеленом поле, два других еще кружили в небе над аэродромом. Женька вынырнул из-под Юркиного плеча и прилип рядом к колючей проволоке. Около самолетов ходили люди в пестрых комбинезонах и странных шапочках, похожих на пирожки (потом оказалось, они называются «пилотки»).

Наконец-то! Наконец-то! Юркино сердце просто прыгало от восторга. Это были советские, настоящие, первые люди с Родины! Юрка был счастлив, как можно быть счастливым только в пятнадцать лет, в день воплощения самой большой мечты. И Юрке чуточку грустно — нет отца…

Толстый японский генерал в очках, приложив руку к козырьку, говорил что-то молодому десантнику. Похоже, что он рапортует победителям! До чего здорово!

Примчалась из города и рванулась в ворота машина с красным флажком на радиаторе. Она чуть не наехала на лежащего у подъезда к шоссе пьяного японца. Рядом с японцем стояла почти пустая четверть ханы[17]… Жандармы подходили к нарушителю приличия и уговаривали его. Возможно, они взывали к его самурайской чести в эти исторические для империи минуты? Японец зло отмахивался и произносил традиционное японское ругательство. Юрка за всю свою жизнь не видел такого безнадежно пьяного японца. Видимо, не очень стойким оказался на поверку хваленый «дух ниппонской нации».

Десантники рассаживались по японским грузовикам.

— Господа, надо бы прокричать «ура»… — неуверенно предложил кто-то в толпе.

— Господа, я не рекомендую, — забеспокоился седенький старичок с узкой бородкой. — Все-таки здесь жандармы, и еще неизвестно, чем это кончится…

Машины выезжали из ворот. Сначала японская генеральская, потом грузовики с десантом. Женька кинулся прямо под колеса и замахал руками, худыми и загорелыми. Десантники тоже махали и улыбались ему с высоты. На шеях у них висело какое-то интересное оружие — круглые диски и короткие стволы с дырочками. Юрке десантники показались все одинаково синеглазыми и громадными. Ничего не помня, Юрка закричал «Ура-а!», так закричал, что у него заболело где-то под ложечкой. И все, кто стоял рядом, тоже кричали «Ура!», даже седенький старичок с бородкой.

Юрка бежал домой, и у него было исключительное настроение.

А вокруг, в мире, на густых кронах вязов, на солнечном шоссе, по которому уходили в город, ставшие совсем маленькими, машины с десантниками, было разлито чудесное ощущение праздника! И Юрка вдруг почувствовал себя сильным и ловким от переполнявшей его радости, и ему захотелось сделать что-нибудь такое, смелое. Юрка подпрыгнул от избытка чувств, ухватился за нижнюю ветку вяза над тротуаром и отломал ее. Никаких других возможностей для совершения подвига у Юрки под рукой не было.