Двадцатого после обеда к Лёльке прилетела Нинка.

Нинка была в красной жоржетовой блузке, с букетом малиновых астр и буквально вся горела и искрилась.

— Ты сидишь дома и ничего не знаешь! Они уже в юроде! Они сели на Модягоуский аэродром! Анатолий был там и все видел своими глазами.

Потом Нинка закружилась перед Лёлькиной мамой:

— Надежда Александровна, можно, мы с Лёлей пойдем посмотреть на военных? Мы только издалека. Мы не будем подходить близко!

Лёлька выхватила из шкафа яркое летнее платье и раздумала: вырядиться и бежать встречать советских — это чем-то похоже на измену всем принципам ее предыдущей жизни!

У дедушки в комнате висит портрет последнего императора. Дедушка говорит: «Я присягал своему Государю, и с меня никто не снимает этой присяги». Лёлька, конечно, никому не присягала, но… Она писала в школе сочинение на тему: «Почему мы не живем в России» — и даже получила за него премию, она пела «Боже, царя храпи» и восторгалась романом «Опавшие листья» генерала Краснова. А теперь она предательски побежит встречать советских! И вместе с тем, ей очень интересно посмотреть — какие они?

Лёлька надела просто школьную юбку и белую блузку — так лучше…

— Побежим до аэродрома, может быть, они опять прилетят, — предложила Нинка.

Они выбрались на шоссе из боковой улочки перед самым Модягоуским мостом и остановились. Прямо на них, через мост, со стороны Старого Харбина шли танки. Танки были большие, тяжелые, с темной броней, и стволы их орудий торчали вперед, как хоботы мамонтов.

Девчонки отбежали в сторону и стали у мостовых перил. Мост содрогался и гудел под грузной поступью машин. В лицо Лёльке ударило ветром, насыщенным запахом бензина, нагретого железа и отработанного газа, запахом войны и победы.

Танки двигались быстро, лязгая гусеницами по асфальту. На танках сидели люди в защитного цвета гимнастерках и плащах, улыбались и кричали с высоты:

— Девушки, поехали с нами!

— Девчата, привет!

— Эй ты, — черноглазая!

И внезапно Лёлька почувствовала себя во власти двух сил — стремительных и противоположных, действующих помимо ее воли. Одна сила заставила ее ухватиться руками за перила моста и отвернуться от идущих танков. Это — советские, те самые советские… она не должна встречать их и радоваться! И в то же время другая сила, властная и неудержимая, отрывала Лёлькины руки от перил и поворачивала ее лицом навстречу летящей жизни. («Что же это происходит со мной? Боже мой!»)

— Нинка, я не хочу на них смотреть!

— Вот дура, они же русские!

Нинка оставила Лёльку с ее терзаниями, выбежала на середину моста и швырнула свои цветы проходящей машине. Цветы рассыпались в воздухе.

Тапки шли мимо. В раскрытом башенном люке стоял танкист в невиданном ребристом шлеме и держал в руке пойманный Нинкин цветок. Лёлька не могла больше сопротивляться. Они были русскими, независимо ни от чего, просто русскими! Она провожала их взглядом, и что-то неудержимо ломалось в ее сознании, и было ясно, что вернуться к той, прежней, Лёльке она уже не сможет.

Август месяц — время цветения гладиолусов. Они распускались в харбинских садах — малиновые, розовые с прожилками, нежно-белые. Цветы стояли в комнатах, в тонких вазах, но ни одно лето в истории города не помнит еще, чтобы вот так, обильной жатвой, падали они на асфальт под колеса и гусеницы танков, чтобы прямо по цветам проходил по Сунгарийской набережной строй моряков-амурцев…

В толпе на вокзальной площади было много цветов и знакомых. Лёлька и Нинка только и успевали здороваться. Девчонки держались за руки, чтобы не потеряться, и протискивались вперед.

На крыльце «Ямато-отеля» под навесом из узорного стекла стояли советские военные. Они смотрели на толпу и разговаривали между собой и с теми из толпы, кто был поближе. Одеты были по-разному: у одного — китель, как у дедушки, и фуражка с малиновым околышком, у других просто зеленые фуражки и гимнастерки.

К подъезду отеля подлетали машины. Военные прыгали с них на землю, но им не давали спрыгнуть нормально, им совали в руки цветы, что-то говорили несвязное и мешали, наверное.

— Вапсуй, вапсуй! — кричали китайцы, махали красными флажками на палочках и тоже протискивались вперед.

И Лёлька отбросила свои сомнения. Она тоже кружилась в толпе одержимо и по заметила, когда же они с Нинкой все-таки потеряли друг друга. Где-то рядом мелькнула знакомая «личность» Юрки Старицина. Юрка посмотрел на Лёльку сияюще отрешенными глазами и не сразу узнал ее:

— А, здорово, Лёль! — и снова нырнул за чью-то спину.

Толпа вынесла Лёльку на тротуар. Здесь было потише. Кучками стояли взрослые мужчины и вполголоса обменивались мнениями. Лёлька все оглядывалась — искала Нинку и даже вставала на цыпочки, и тут как раз врезался в толпу со стороны проспекта необычного вида грузовик. На крыше кабины — пулемет, над пулеметом развевался алый флаг, а в кузове полно харбинских ребят старшего возраста. Вид у них был страшно воинственный: на ремнях через плечо — винтовки, а у одного, перегнувшегося через борт, даже огромный маузер был засунут на животе за пояс.

Грузовик подъехал поближе, и Лёлька разглядела — это, оказывается, Гена Медведев, тот самый сосед Гена, из советских подданных, которого на второй день войны увезла черная полицейская машина. Гена был цел и невредим и деловито распоряжался на своем боевом грузовичке, и Лёлька подумала, что это вполне естественно теперь, когда в город пришли его советские…

А парень, что стоял в грузовике рядом с Геной, был чем-то очень похож на Гордиенко… Асановский китель со споротыми петлицами. И волосы, взлохмаченные быстрой ездой. Лёлька смотрела на него и не узнавала, потому, наверное, что прежде всегда видела его в надвинутой на глаза кёвакайке.

Гордиенко это или нет? И если это — он, значит, все у него хорошо, и зря она за него переживала, если он летает по городу в грузовике под красным флагом! Но Гордиенко и Медведев — люди настолько несовместимые, что Лёлька решила: нет, это — не он, конечно!

Грузовик раздвинул толпу и уехал в сторону Пристани.

Лёлька шла домой. Солнце заходило, и красный флаг над подъездом большого японского дома просвечивал на солнце, как лоскут пламени. Около флага стоял мрачный японец-часовой. Мир был перепутан и смещен со своих мест, и в голове у Лёльки тоже все было вперемешку — танки на мосту и Гордиенко на грузовике… А если это все-таки был он?

…Стремительный август сорок пятого. Ливии, как обвалы. И влажная испарила земли — мостовые, дымящиеся под солнцем. Дни, переполненные напряжением, и дни опустошенные, как те, первые, после пятнадцатого августа, когда скорбным голосом ниппонский император известил мир о своей капитуляции, и город застыл внезапно, как остановившийся кинокадр.

В скверах на Бульварном стоят брошенные японские пушки. На станционных путях — беспризорные эшелоны с военным обмундированием.

Пустые казармы, где все на своих местах — одеяла на койках и шлепанцы солдатские у порога, где снимает обувь по традиции ниппонская армия. А воинская часть эта, видимо, двигается где-то по инерции и ждет указаний, которых так и не поступит. И еще — казармы, где все идет заведенным порядком, сменяются на постах часовые — многотысячный гарнизон города сидит вооруженный на своих местах и ждет, кому же нужно сдаваться, поскольку — капитуляция, а ниппонская армия — дисциплинированная! Правда, кое-где на перекрестках стреляют с чердаков смертники, но это тоже входит в кодекс чести ниппонской армии.

А на булыжных улицах Нового города — распахнутые казенные квартиры с характерным запахом японской парфюмерии. Низкая бархатная мебель, кимоно, татами, хибати[18]… А иногда и со следами последней страшной трапезы их обитателей: яд, выданный семьям, как паек: женщины и дети одного квартала, собравшиеся вместе за столом, за чашками риса, чтобы выполнить волю императора и умереть!