Стрельбище лежало за старым русским военным кладбищем.

Когда спустя пять лет, в пятидесятом, мы ходили туда в мае за фиалками, я не нашла ни зеленого полигона, ни земляного вала с белыми кругами мишеней. Все было распахано под огороды, и только серый, похожий па карандаш, обелиск Чурэйто незыблемо торчал в небе, оставаясь единственным свидетелем странного мира нашего детства.

Какая все-таки емкая штука — одна человеческая жизнь. Разные эпохи составляют ее как геологические пласты: у меня лично даже «эпоха» японской оккупации содержится где-то в ранних пластах существования! Пятнадцать лет — четвертый «Б» класс[1]. И город Харбин, который по справочникам значится еще «центром белогвардейской организации».

И неужели правда — я — та смешная девчонка, косички из-под кёвакайки, с винтовкой наперевес, на посту ограждения за стрельбищем? Совсем маленькой и чуждой вижу я девочку ту, отделенную дистанцией времени. И мальчишек тех — сорок пятого года, в застиранных гимнастерках, в куцых мундирчиках японского образца:

— Лежа, по мишеням — огонь!

Мир исчезнувший, сметенный с лица земли лавой исторических событий. Что же заставляет меня думать о нем сегодня, словно проходить все заново? То, что есть на земле мальчики и девочки, русские, растущие под чужим флагом? И стрельбища, где под белым кругом мишени подразумевается страна моя и мир, в котором живу я сейчас, только команды не хватает: «Огонь!»

День учебной стрельбы был назначен на двенадцатое июля. И Лёлька была довольна: пропадало два самых противных урока — ниппонский[2] язык и национальная этика.

Ниппонский язык преподавала Хоси-сан — вежливая, но безжалостная старушонка. И у Лёльки возникали с ней вечные недоразумения. Лёлька запутывалась в тонкостях японской грамматики, со всеми ее уничижительными и повелительными частицами при обращении существа высшего к низшему — и наоборот.

Национальная этика (по-другому — «Дух основания государства») — просто скучный урок, толкующий о превосходстве ниппонской нации над всеми остальными нациями мира. Левушка Егоров, молодой человек из Кёвакая[3] в кителе цвета хаки, сонно читал по тетрадке истины, к которым сам не относился всерьез. Девчонки подбрасывали Левушке на стол записки, Левушка краснел и совсем запутывался в теории происхождения ниппонского народа от богини Аматэрасу.

День учебной стрельбы нарушал нудный школьный распорядок — девчонки из четвертого «Б» класса были довольны, и Лёлька — тоже.

В первую очередь стрелял четвертый «А», и тащить винтовки было не нужно. Собирались к десяти утра на конечной остановке у трамвайного парка, сидели на ступеньках аптеки и болтали о своих девчачьих делах: кто кого из мальчишек пригласит на «белый бал» (сто дней до выпуска) и какое чудное платье мама сошьет Нинке Иванцовой из выданного по карточкам шифона (в целлофановую искру — мечта!).

Лёлька с вечера начистила зубным порошком туфли и отутюжила форму, измятую на последнем уроке военной подготовки, когда они ползали по земле в Питомнике, «применяясь к местности» (форма, конечно, мужского покроя — черные брюки, китель с медными пуговицами, маме пришлось вытачками подгонять ее к Лёлькиной фигуре). На стрельбище Лёлька взяла папину фляжку с чаем — день ожидался длинный и горячий.

Дорогу до стрельбища никто толком не знал, но инструктор мальчишек Володя Бернинг обещал встретить их где-нибудь на шоссе, и девчонки не расстраивались.

Сначала шли пыльными пригородами. За казармами Госпитального городка свернули на чье-то кукурузное ноле. Острые глянцевитые листья, как бумага, шелестели на ветру. Белые теннисные туфли потемнели от пыли, в толстых кителях стало жарко.

Потом вышли на шоссе, совсем пустынное, только один раз их обогнал фыркающий японский грузовик. Одуванчики желтые, как цыплята, толпились у обочины. Вдоль шоссе росли тоненькие, с трепетной тенью листвы, тополя. Здесь девчонки устроили привал, расстегнув нестерпимо душные кителя и закатав до колеи брюки. Здесь застал их приехавший на велосипеде Володя Бернинг.

Лицо Бернинга стало злым, когда он увидел отдыхающих девчонок: наверное, он только что получил от полковника головомойку за их опоздание. Берпинг слегка заикался, и, когда злился, это становилось особенно заметным.

— Смирр-на! В д-две шеренги становись! По порядку номеров рас-счит-тайсь!

Утренняя прогулка закончилась. Военная дисциплина вступала в свои права.

Над стрельбищем щелкали выстрелы, совсем не страшно, как новогодние китайские хлопушки. От стрельбы холостыми патронами в школьном зале шуму было больше. В воздухе стоял противный железисто-пороховой запах.

Стрельбище уходило вниз покатым зеленым амфитеатром. В его высшей точке, как полководец на поле боя, сидел на стуле полковник Косов — коренастый и горбоносый, в суконном кителе японского образца.

Долго стояли в строю на солнцепеке. Лёльке хотелось пить, но протянуть руку к фляжке с холодным чаем — не рискнула.

— Смирна! Равнение направа!

Полковник Косов, прихрамывая на левую ногу, с грозным видом двинулся от командного пункта к строю. Лёлька замечала, что хромота его увеличивается в зависимости от обстоятельств. На торжественных смотрах и парадах он волочил ногу сильнее, чем в школьном коридоре.

Косов служил у японцев, числился в армии Маньчжоуго, имел верховую лошадь, серую низкорослую полукровку, но все-таки — лошадь, как у японских офицеров. Девчонки видели, как ее привязывал к решетке школьных ворот китаец-ординарец. И по примеру подлинных японских офицеров он заставлял этого ординарца бежать за лошадью пешком, с желтым полковничьим портфелем под мышкой. Полковник ведал всей русской военной подготовкой. Еще выше — над ним — японцы из Кёвакая и Военной миссии…

Рапорт полковнику отдавал корнет Гордиенко. Лёлька смотрела на него, вытянувшегося перед строем с саблей на боку, в своих рыжих сапогах со шпорами, и руки ее делались длинными и неловкими, одно спасение — приходилось держать их в положении «смирно». А Гордиенко, занятый службой, вообще, кажется, не подозревал о ее существовании!

Весь четвертый «Б» класс — влюблен в Гордиенко, и Лёлька — тоже. Она даже посвятила ему что-то вроде стихов:

(Никаких дубов на школьном дворе не было. Был старый вяз, по которому мальчишки лазили на крышу физического кабинета, как по лестнице.)

Стрелять Лёльке пришлось в первой четверке. Сначала вызвали добровольцев. Никто, конечно, не вызвался. Девчонки нерешительно переминались. Разгневанный полковник велел начинать с правого фланга. Лёлька — самая длинная, ходит в правофланговых и попала в первую очередь. Она была даже рада — скорей отделаться, все равно избежать этого нельзя!

…Лёлька старательно прижимает приклад винтовки к щеке, как учил на уроке инструктор. Поверхность приклада теплая от солнца, полированная, как у обеденного стола дома.

Громадные щиты мишеней на зелени земляного вала выглядят такими маленькими, что поймать их на мушку просто невозможно. Спокойно целиться Лёльке мешает присутствие Гордиенко: он видит ее пыльные брюки и растрепанные косы — на левой развязалась синяя лента, а завязать уже некогда!