Трижды Парнов врывался в вестибюль собственной фирмы и трижды был выносим на улицу встречным ураганом. На четвертый раз раздраженный охранник поднял трубку и стал выразительно набирать 02. После этого бывший директор сдался.

В ожидании обеденного перерыва он нервно барражировал пространство перед офисом, с тоской раздумывая над тем, каких змей в лице секретарши и охранника он пригрел на груди. Он жаждал объяснений.

Лариса была как всегда пунктуальна. Даже конец света не смог бы изменить ее привычек. В тринадцать ноль-одна вертящаяся дверь вытолкнула наружу ее старообразную фигуру в мужском пиджаке и с кожаным портфелем в руке.

— Лариса, нам надо поговорить, — забубнил Парнов, идя следом за своей некогда преданнейшей работницей. — Объясни, что случилось… Ну, пожалуйста… В память о нашей дружбе, о нашей совместной работе…

— Идите за мной сзади, вроде бы мы незнакомы, — не разжимая губ, проговорила секретарша. — Если донесут директору, что я с вами разговаривала, меня уволят…

Они устроились за столиком в кафе. Лариса неумело прикрывала лицо рукой и все время нервно оборачивалась на звук открываемой двери.

— Я толком ничего не знаю, — тихо сказала она. — Неделю назад появился какой-то тип, предъявил документы и доверенность на свое имя и сказал, что вступает в права руководства. Я ничего не понимаю… Все бумаги у него в порядке… Он сказал, что вы продали ему все предприятия, а сами остались работать за границей… И еще он сказал, что все, кому не нравится такая ситуация, будут уволены… А вы знаете, как сегодня трудно найти работу. Я… Я так ждала вас, звонила вам домой… — Она сдавленно зарыдала, кривя рот и вздрагивая сутулыми плечами.

— И что же дома?

— Ваша жена тоже была в шоке. Сказала, что вы продали квартиру вместе с мебелью, а ее даже не поставили в известность. Она… Она тоже плакала…

— Где она теперь? — спросил Парнов с бьющимся сердцем.

— Сняла все деньги с вашего счета и уехала с каким-то молодым человеком, кажется, его зовут Влад.

— Куда?

— Не знаю… Не знаю… Ничего не понимаю… Что произошло? Вас так долго не было… Теперь вы появляетесь в таком виде… Вас били? Может быть, вам обратиться в милицию?

Парнов неожиданно быстро взял себя в руки. Он даже улыбнулся.

— Не надо никуда обращаться. Вот что, Ларочка. — Он по-отечески нежно положил ладонь на плечо секретарши. — Ты не поверишь, но это всего-навсего шутка. Да-да, шутка. Милый, дружеский розыгрыш.

— Розыгрыш? — Слезы еще блестели в глазах некрасивой Ларисы. — Как это?

— Да-да, именно розыгрыш. И самое смешное, что я из своих денег оплатил эту затянувшуюся шутку…

— Значит, все это неправда? — с надеждой в голосе спросила Лариса. — Значит, вы вернетесь?

— Конечно. Я сам долго не мог понять что к чему, но недавно до меня дошло. Это только шутка!

Лариса с сомнением посмотрела на своего шефа.

— Понимаешь, долго объяснять, но, поверь, это недоразумение, скоро все выяснится. Мне нужно закончить кое-какие дела… Шутка слишком затянулась…

Лариса шмыгнула носом, достала из портфеля носовой платок в крупную клетку и громко высморкалась.

— Я пойду, — сказала она. — Мне пора. Всего полчаса перерыва, а мне еще нужно в магазин заскочить…

— Подожди… Как мне найти этого Титаренко? — спросил Парнов.

— Не знаю. — Лариса безнадежно пожала плечами. — Свой телефон он мне не оставил, в офисе появляется редко. Говорит, если надо будет, я сам вас найду. Темная лошадка… Так я пойду…

— Подожди, Лариса… У меня совершенно нет денег… Ты не могла бы одолжить? Совсем немного, пока все утрясется…

Хлюпая носом, Лариса молча достала из кошелька две купюры по сто рублей и положила на залитый компотом столик.

— До свидания, Алексей Михайлович.

Громко сморкаясь, она вышла из кафе, ее сутулые плечи все еще подрагивали.

Парнов, оглушенный и обессиленный, остался сидеть за столиком. Оставалось одно последнее место на земле, куда он мог направиться.

Сейчас он появится… Он прибежит сюда затравленный, грязный, оборванный, униженный. Он будет ползать на коленях и умолять ее. Он будет униженно просить пощады. Будет — но она его не простит. Он должен выпить до дна всю чашу унижений. До дна, до самой последней капли. Чтобы в ней уже ничего не осталось. Ничего и никого…

А она будет смотреть на его мучения. Смотреть чужими глазами, но при этом будет знать о каждом его шаге. Он будет бросаться от надежды в бездну отчаяния, от восторга — к смертельной тоске. Как когда-то бросалась она. Она? Или та юная смеющаяся девушка на фотографии, выбегающая из моря. Счастливая на долю секунды, несчастная — на всю жизнь. Он не знает, каково это быть — всю жизнь на грани смерти, на грани безумия, на грани небытия. Пусть теперь узнает…

Он не знает, как это — когда слепящий миг счастья обрывается безжалостной равнодушной рукой и черная бездна отчаяния поглощает все вокруг. Он не знает, как это — прощаться с нерожденным сыном, стоя на подоконнике, лицом к бесконечному пространству, полному звенящей пустоты. Он не знает, как это — лететь сквозь семь этажей, будто проходить семь кругов ада, а потом на всю оставшуюся жизнь застрять в последнем, самом ужасном. Этот ад — и внутри, и снаружи. Она — изломанная, старая кукла… Слишком старая и слишком изломанная, чтобы кому-то еще пригодиться. Да ей это и не надо. В ней все умерло, живы — только мозг, только фантазия, только память… Да, ее память жива. И память требует — отомсти. Конечно, она может лишь сидеть в инвалидном кресле, неподвижная, как египетский сфинкс, безжалостная, как Парка, — богиня, вечно прядущая нить чужой судьбы. Она опутает его этой нитью, она совьет из нее крепкую веревку. И заставит его на ней повеситься. Конец его жизни — будет и для нее концом. Ей больше незачем жить… Цель ее существования достигнута.

Но сперва он узнает, как это — не жить той жизнью, которая тебе дана, не быть любимым, не ласкать близкого человека, не нянчить детей. Позволять сиделкам, а не ласковым рукам раздевать тебя и укладывать в постель. Если бы он знал, какие у сиделок холодные, равнодушные руки! Пусть он узнает то, чего никогда не знал. Пусть он узнает…

Двери особняка в «Нескучном саду» были распахнуты. Сильно пахло краской, свежие следы побелки вели из дверей по крыльцу. Изнутри долетали визгливые звуки пилы, басом жужжала дрель, доносилось уханье молотка. Шел ремонт.

Удивленно озираясь, Парнов вошел внутрь.

— Куда прешь? — раздался грубый окрик. — Не видишь, прохода нет!

— Мне бы Вешнева увидеть! — крикнул он куда-то в пустоту.

— Нет его, — эхом донеслось из гулкого помещения. — Не видишь, что ли, ремонт.

— А где он? Мне нужно срочно! — продолжал надрываться Парнов.

— Через месяц заходи, может, будет…

Парнов сидел на холодном бортике фонтана и тупо глядел на свои полосатые брюки, на пятно на коленке, очертаниями напоминающее паука. Казалось, жизнь кончена. Остается только умереть. Вокруг ни единой души, кто бы интересовался им. Он больше не нужен никому, даже себе самому.

Склонив голову с побелевшими, точно подмороженными утренними заморозками висками, он долго сидел, раздумывая над тем, что же произошло. Но нет, он не сдастся. Он будет бороться до конца.

Занавеска на одном из окон второго этажа старинного особняка слегка шевельнулась. За ней показалось бледное пятно. Чье-то лицо долго смотрело на печальную одинокую фигуру человека у фонтана, клонившегося головой на грудь. Кажется, уголки губ этого лица были приподняты, лицо улыбалось.

Парнов встал и, засунув руки в карманы, медленно побрел прочь. Занавеска на окне опала, бледное лицо исчезло.

Оставался последний человек в мире, более или менее лояльно расположенный к Парнову. Это была Лариса. Она жила на окраине города со своей престарелой сестрой-вдовой и слегка повредившейся в уме матерью. Парнов когда-то давно побывал у нее — завозил к ней старый, выработавший свой ресурс, безнадежно отставший от прогресса компьютер, который в качестве поощрения презентовал секретарше на ее тридцатипятилетие. Тогда в глубине души он надеялся, что на этом ветеране офисных баталий Лариса будет доделывать срочную работу. Теперь же этот выживший из ума ящик был его последней надеждой.