— Макумба бебе! — вырвался крик из сотни луженых глоток, и ему в глухой темноте ответил тигриный рык, в котором явственно гибла-погибала надежда на высококалорийный ужин из упитанного российского политика. Десятки острых копий взметнулись над поляной, ритмично затарахтел барабан, словно где-то неподалеку завели движок древнего «Запорожца», и вновь черные руки подхватили Батырина, подняли его в воздух, и депутат плавно поплыл в темноте над землей. Кажется, съедение откладывалось.

После десяти минут тряски, безжалостно хлопающих по лицу колючих веток и невнятных криков «макумба бебе» черное племя притащило свою добычу в деревню, которая состояла из нескольких круглых глиняных хижин под соломенными крышами и утоптанной площадки посередине, очевидно служившей местом общих собраний.

— Макумба бебе! — заорал главный, и из хижин, точно тараканы из щелей коммунальной квартиры при посещении опытного дезинсектора, полезли черные тела — женщины, дети, старики.

Оглушенного, растерянного Батырина снова рассматривали, трогали, щипали и даже покусывали, однако это варварство мгновенно прекратилось, когда вождь сделал выразительный жест пальцем по горлу, мол, резать будем.

Батырина мгновенно оставили в покое. Племя дружно расселось в кружок вокруг него и замерло, затаив дыхание. При свете едва тлеющих плошек тихо мерцало множество глазных белков, глядящих на него с немым обожанием и восторгом обретения, — так показалось пленнику.

— Макумба бебе такондо се! — величественным жестом указал на белую фигуру человек с ожерельем из тигриных клыков и, шагнув назад, присел на корточки, мгновенно слившись с черной массой.

Батырин остался стоять посреди круга, стыдливо сложив ладошки в паху, — все-таки здесь были дамы, и даже пожилые, и, как галантный джентльмен, он боялся оскорбить их стыдливость. Он молча стоял соляным столбом в темноте, освещаемый бликами факелов и неверным светом луны. Молчали и люди вокруг него. Было так тихо, что издалека донесся пронзительный крик ночной птицы, шорох ветра в траве напомнил осторожное движение змеи. Все явно чего-то ждали от Батырина. Пришлось держать речь.

— Дамы и господа! — так традиционно начал свою речь российский парламентарий. — Позвольте вас поприветствовать от имени братского русского народа, который выражает сочувствие всем странам, борющимся за независимость, за свое национальное единство, сражающимся против колониального гнета и экспансии американского капитала. И позвольте выразить надежду на то, что…

Долго еще в речи, разносившейся в притихших джунглях, различались крепкие парламентские выражения, которыми умело оперировал оратор, — «борьба», «национальная независимость», «дружба и сотрудничество», «подъем производства», «агрессия стран блока НАТО», «независимость от кредитов МВФ»…

Когда Батырин слегка выдохся и замолчал, вновь зазвенела напряженная тишина. Сказанного явно казалось недостаточно. Тогда оратор нашелся. Он вскинул руку, как давеча это делал вождь с тигриными аксессуарами, и звенящим голосом крикнул:

— За мир и дружбу между народами! Макумба бебе!

— Оле! Оле! — с готовностью вскидывая руки, откликнулось племя и вскочило на ноги.

После этого все пошло как по маслу. Прерванные внезапным появлением гостя из темноты ритуальные пляски возобновились с новой силой и продолжались до самого рассвета. Уже у депутата Государственной Думы сонно слипались глаза и шумело в голове от странного напитка, пахнущего гнилой капустой, добрый жбан которого с низким поклоном поднес почетному гостю вождь, хорошо осведомленный в правилах международного этикета, уже чернокожие дети тихо прикорнули у грудей молчаливых черных матерей, утомленные бурными событиями прошедшей ночи, уже где-то над высокими деревьями осторожно занялось розовое зарево рассвета, а у костра все еще ритмично вздыхал глухой барабан, и черные фигуры скользили в предрассветной мгле, блестя эбонитовыми телами и изредка нарушая сонную тишину криками: «Макумба бебе, оле, оле!»

Вволю отоспавшись, Батырин проснулся от чьего-то пристального взгляда. Взгляд буравил его, вытаскивая из приятных объятий Морфея. Сквозь сомкнутые веки проникал солнечный свет, откуда-то с улицы доносились резкие вскрики детей и визгливая перебранка женщин, гудел деловитый мужской бас. Батырин сел на колючей циновке, нашарил одной рукой очки и сел, позевывая и энергично растирая лицо, чтобы прогнать остатки сна. Его ладонь наткнулась на небритый пупырчатый подбородок.

«Эх, бритву я забыл, — с сожалением подумал он, — и зубной щетки нет…» Однако мелкие неудобства казались незначительными на фоне того непонимания происходящего, которое уже превратилось у Батырина в туповато-хитрую осторожность. Судя по жаре, черным аборигенам и тигриному рыку в глубине леса, он сознавал, что находится где-то на Африканском континенте, но зачем и как он очутился здесь, понять не было никакой возможности. Кроме того, позарез необходимо было связаться с посольством родной страны. Для этого нужно добраться до любого, пусть самого зачаточного очага цивилизации — может быть, там встретится ему какой-нибудь европеец, который окажется в состоянии понять ту дикую смесь английского и русского языков, которой Батырин обычно пользовался в заграничных поездках для объяснения с горничными в отелях и ресторанными метрдотелями.

Но как добраться до города? Заметив пристальный взгляд вождя, который, сидя в позе дореволюционного портного у выхода из хижины, наблюдал за пробуждением высокого гостя, Батырин по-свойски сказал:

— Послушайте, милейший. — Он замялся, поняв, что столь фамильярное обращение к представителю власти в отдельно взятой африканской деревне не слишком уместно, и поправился: — Уважаемый… Господин… Товарищ… Камарад… Нельзя ли мне машину или, может быть, у вас здесь автобусы ходят? Понимаешь, кар, кар. — Растолковывая просьбу, пришлось перейти на ломаный английский. — Ай нид кар. Андестенд? Такси, ясно? Такси. Мне нужно такси…

Вождь с молчаливым достоинством на абсолютно черном морщинистом лице так важно кивал, что Батырину показалось, будто он его понял. Выслушав речь гостя, вождь легко поднялся на кривых сухоньких ножках, протянул руку по направлению к выходу из хижины и что-то нечленораздельно каркнул.

Тут же в помещение вбежали полуголые симпатичные девушки идеально черного цвета и принялись ухаживать за гостем. Они терли его кожу, умащивали ее пахучими притираниями, расчесывали волосы острыми колючками, по виду напоминавшими обглоданные селедочные скелеты, вплетали в волосы пряно благоухавшие цветы, разноцветные ленты и при этом меланхолически бормотали себе под нос заунывные горловые песни с традиционным рефреном: «Макумба бебе». Батырин ошеломленно следил за мельканием голых женских рук, глянцевых плеч и возбуждающе шевелящихся грудей.

Когда утренний туалет был закончен, гость обнаружил себя стоящим посреди деревенской площади в полной боевой раскраске — по всему телу разбежались красные, желтые и белые полосы, напоминающие тигровый узор. Подсохшая глина стянула нежную, не привыкшую к африканскому макияжу кожу и теперь словно резала ножом. Волосы угрожающе топорщились во все стороны, напоминая взрыв на макаронной фабрике, чресла едва прикрывала набедренная повязка, сплетенная из сухой травы, шея была украшена тяжелыми бусами, которые при ближайшем рассмотрении оказались ожерельем из ржавых автомобильных гаек (кстати, Батырина это обрадовало — никак первый намек на «тлетворное» влияние цивилизации).

Ослепленные такой красотой, местные жители восторженно повалились на землю и стали лобызать стопы пришельца, щекоча его нежную кожу своими жесткими курчавыми волосами.

«Мне отсюда никогда не вырваться, — обреченно подумал Батырин, видя восторг и раболепное обожание аборигенов. — Кажется, я их любимая игрушка. Ну ладно, хоть бы не съели и на том спасибо…»

Дальше жизнь российского парламентария в африканских джунглях протекала столь же наполнение После легкого завтрака из тропических фруктов и жареных змей, коих гость проглатывал с трудом, но все же проглатывал, боясь разгневать гостеприимных хозяев, его повели на ознакомительную экскурсию по окрестностям.