У Дорис исчезли смущение и страх. Она посмотрела отцу прямо в глаза. В ее взгляде была решительность. В голосе исчезли нотки смущения и робости.

— Ты не сможешь меня уговорить, — спокойно заявила она. — Никто не сможет мне помешать, если я не хочу иметь ребенка.

Она сняла его руку со своего плеча и повернулась к чемодану.

Георг Канцлер стоял обезоруженный решительностью своей дочери, растерянный и беспомощный. Он смотрел не двигаясь, как дочь захлопнула чемодан и щелкнула замком.

— В восемнадцать лет они уже совершеннолетние!.. — глухо, с озлоблением произнес он. — Такие, как вы, недостойны называться матерями и отцами! В особенности это касается отцов, которые спешат избавиться от ответственности.

Георг Канцлер вспомнил о том, как Андреас Юнгман заговорил с ним о женитьбе. Прошло двенадцать месяцев, но он помнил все подробности разговора, как будто это было вчера. Восторженных аплодисментов не было. Скорее наоборот.

«Вам нужно думать не о противозачаточных средствах, а о собственной незрелости! — ворчал он, хмуро орудуя лопатой. — Я знаю, вы спите вместе, и вам, я думаю, на все наплевать. Мать и я, мы ведь тоже стреляные воробьи. Сначала нужно хорошенько узнать друг друга, и, возможно, не только в постели. Постель — это не самое лучшее место для того, чтобы узнать друг друга, мой мальчик. В особенности если вы намерены вместе прожить двадцать — тридцать лет, а то и больше».

Андреас Юнгман, слушая его, все время посмеивался, как молодой ученый-синоптик, слушающий старого крестьянина, определяющего прогноз погоды по приметам.

«Дорис и я, мы любим друг друга, — сказал он спокойно. — А то, что вы с матерью Дорис проживали вместе несколько десятилетий, до вашей женитьбы тоже никто не знал».

Георг Канцлер воткнул лопату в землю. Он так разозлился, что должен был крепко сжать свой протез, чтобы как-нибудь найти выход своему гневу.

«В этом и разница! — наседал он на своего будущего зятя. — Мать и я, мы знали, что это на всю жизнь. Это было для нас непоколебимо, как колокольня, как смена времен года. Для вас же все это стало старомодным. Жениться просто так, для пробы. Если не понравится, уходи и вновь начинай счастливую жизнь, свободный, как птица, ищущий наслаждений, в то время как другая сторона должна за это расплачиваться слезами и болью. Шлеп печатью — и разведены. Ты меня извини, но я нахожу это безответственным».

Здесь Андреас потерял самообладание. Он твердо заявил, что Дорис не ожидает ребенка и их намерение пожениться ни в коей мере не связано с ее беременностью.

«Может быть, в ваше время женитьбе обязательно предшествовало появление на свет ребенка или беременность невесты, — заявил он отцу Дорис. — Это можно легко выяснить, умея считать до девяти. Но в наше время, чтобы жениться, не нужно непременно ожидать ребенка. Мы хотим иметь собственное жилье и жить вместе по меньшей мере пятьдесят лет. Но в одном вы правы: мы не будем делать из нашего брака тюрьму. Никогда! Для каждого из нас всегда должна быть открыта дверь. Как для меня, так и для Дорис… На рождество мы женимся, независимо от того, буду я призван в армию или нет!»

Дорис оставила отца, погруженного в воспоминания, и пошла на кухню, чтобы помочь матери приготовить завтрак. Маленький красный чемодан, упакованный и закрытый, лежал на кровати.

Георг Канцлер задумчиво массировал обрубок своей руки. Год назад, во время спора с Андреасом в саду, еще не было известно о том, что его зять намерен остаться на сверхсрочную службу. «Жаль, — думал Георг Канцлер. — Если бы тогда он заикнулся о своем желании продлить пребывание в армии, я выдвинул бы целый ряд аргументов против их поспешного путешествия в загс. Как бы парень сейчас не совершил ошибку! Он, вероятно, плохо знает Дорис. Было бы жаль их обоих… Приезжай скорее, Анди! Такую упрямую особу, как моя дочь, кроме тебя, вряд ли кто уговорит и предостережет от этой колоссальной глупости! Приезжай скорее, а то будет поздно!»

По земле расстилался утренний туман. Ветер разгонял облака. Гул моторов спугивал пернатых певцов с вершин деревьев. Несмотря на то что вода в реке достигала двух метров, она не являлась непреодолимым препятствием для бронетранспортеров. На противоположном берегу гусеницы прорыли в мягкой земле глубокие следы. Большие куски земли отбрасывались на метр в стороны. Приземистые стальные колоссы прокладывали в кустарнике широкую просеку.

Спустя некоторое время в соответствии с приказом колонна расчленилась поротно, в ротах развернулась повзводно и взводы заняли огневые позиции. Высота, покрытая местами кустарником, прикрывала бронетранспортеры от наблюдения «противника».

Поступила команда «Слезай». Всего восемнадцать секунд понадобилось отделению Бретшнейдера, чтобы выскочить из бронетранспортера, развернуться в цепь и быть готовым открыть огонь. Снова и снова в порядке тренировки Андреас и его товарищи по команде покидали бронетранспортер и садились в него. Иногда слышались приглушенные проклятия. Унтер-офицер Бретшнейдер не давал спуску.

— Двадцать одна секунда, слишком медленно, товарищи!

— Двадцать секунд, так сможет и моя бабушка!

— Восемнадцать секунд, ну, куда ни шло! Но все же нужно быстрее!

Каждому солдату в отдельности Карл Хейнц Бретшнейдер внушал, что секунда в бою стоит крови. За минуту вражеский танк проходит полкилометра, боевой самолет противника — сорок километров. За шестьдесят секунд автомат производит сто выстрелов, и каждая пуля может попасть в цель. В отделении Бретшнейдера был девиз: скорость, скорость и еще раз скорость!

Андреас Юнгман лежал на песчаной почве. Приказано было окопаться. Норма для отрытия стрелковой ячейки — в пределах тридцати минут. Старший по комнате хотел перевыполнить норму, пот заливал ему глаза. Стрелковая ячейка по его росту была готова только наполовину, а короткая рукоятка лопаты уже жгла ладони, как раскаленное железо.

Кошенц должен был в большей мере напрягать силы, чтобы вырыть ячейку для своего огромного тела.

Отделение еще было занято отрытием окопов, как спереди послышался шум моторов. В отдалении прозвучал взрыв петарды. Вслед за ним открыли огонь орудия бронетранспортеров.

— Вниманию командиров взводов! — послышался приказ командира роты. — Из каждого отделения выделить по человеку для ближнего отражения танковой атаки!

Приказ четко разнесся по покрытому редким кустарником учебному полю.

— Один человек с противотанковыми гранатами вперед, в укрытие! — крикнул унтер-офицер Бретшнейдер.

Михаэль Кошенц узрел в этом прямую возможность избежать дальнейшего углубления своей ячейки.

— Здесь! Солдат Кошенц!

— Вы остаетесь! Солдат Шорнбергер, вперед! Кошенц, копайте глубже!

Эгон Шорнбергер вскочил и побежал вперед с одной из двух выделенных на отделение ручных гранат.

Впереди, примерно в 100 метрах от их позиций, находилась противотанковая щель. Шорнбергер прыгнул в нее и скрылся из глаз.

Грохот взрывов и адский шум более чем дюжины танковых двигателей быстро нарастали.

«Это только учения, — подумал Андреас. — Через два-три часа наши „противники“ — танкисты и мы будем вместе завтракать из одной полевой кухни. Вот они: одна, две, три, четыре штуки. Пять, шесть! Между ними стрелковые цепи. Для наших автоматов еще слишком далеко. Но почему они не открывают по нашим позициям огонь из пулеметов?»

Лишь немногие не испытывали волнение. Как и Андреас Юнгман, Никель, Кернер и Шорнбергер во всевозрастающем грохоте боя забыли, что это лишь проверка их боевой подготовки. Никель хотел крикнуть Кошенцу что-то шутливое, но закашлялся и вновь уставился в сторону «противника».

Преллер нервно теребил нижнюю губу. Хейнц Кернер крепко сжимал автомат. Только Кошенца пока не интересовали надвигающиеся танки: он воевал с муравьями. Муравейник располагался рядом с его ячейкой. Многоголовая армия насекомых начала на него форменное наступление. Муравьи залезали через воротник и обшлага под обмундирование, ползали по лицу. Он чесался, смахивал их, проклиная все на свете.