Унтер-офицер едва заметно покачал головой.
А Шорнбергер говорил со все большим волнением:
— Я просто себе не представляю, как может человек выполнять работу, которая вскоре никому не будет нужна и которую человеческий разум через некоторое время будет считать анахронизмом. По крайней мере, в Европе.
— В настоящее время мы с вами коллеги по профессии, — промолвил Бретшнейдер и посмотрел в зеркало.
Тема, которую затронул Шорнбергер, была ему ясна и понятна — его рука с бритвой увереннее заскользила по подбородку.
— Я состою на этой службе недобровольно! — заметил Эгон Шорнбергер.
— Однако вы несете службу добросовестно и с неплохими результатами.
— Спасибо! Для меня это своеобразная переходная ступень от детства к возмужанию. Воинская дисциплина несет в себе что-то полезное, что остается на всю жизнь. Знаете, что проповедует мой старик? Я думаю, вам тоже понравится. Только в армии, говорит он, становятся настоящими мужчинами! И, поверьте мне, я вынужден с ним согласиться!
Карл Хейнц Бретшнейдер смыл с лица остатки пены, подошел к Шорнбергеру и, показав на его предплечье, спросил, казалось бы, безотносительно к теме:
— Что это у вас?
— Где? — Эгон Шорнбергер смущенно оглянулся: — Это? Шрам от прививки оспы, что же еще?
— И это не является она… анах… Это не старомодно. Мне кажется, оспы у нас нет уже около ста лет. И это только потому, что ее прививают.
— Это не сравнение.
— Войны в Европе нет уже около тридцати лет. Но они существуют, война и оспа. Не правда ли?
Эгон Шорнбергер уставился на пузырек с жидкостью для ног.
— Оспа, — пробормотал он. — И мы своего рода защитная прививка. Все ясно.
Карл Хейнц Бретшнейдер улыбнулся под густым слоем пены. Шорнбергер задумался, затем глаза его вновь заблестели.
— Знаете, что я недавно прочитал? — спросил он с триумфом в голосе. — Защитные прививки от оспы будут скоро отменены. Если не верите, можете убедиться сами. Это так!
— С армией произойдет то же самое, — ответил с готовностью унтер-офицер, — если война, как и оспа, не будет нам угрожать. Сказать откровенно, — он пристально посмотрел на абитуриента, — я не знаю в нашей армии ни одного человека, который сожалел бы, если бы в один прекрасный день необходимость в ней действительно отпала. И все, что здесь делаю я, и вы тоже, направлено к тому, чтобы этот день наступил!
В этот момент неподалеку послышался голос Бруно Преллера, который рапортовал дежурному унтер-офицеру:
— Комната три, расквартировано шесть солдат, пятеро налицо, один в ванной. Комната убрана и проветрена. Докладывает дежурный по комнате солдат Преллер.
Дежурный не нашел повода к замечаниям. Он укоризненно покачал головой, когда в комнату бесшумно проскользнул Шорнбергер, пожелал спокойной ночи и вышел.
Через несколько минут Бруно Преллер выключил свет. Кошенц полез под койку, открыл тайник, достал пиво и раздал каждому по бутылке, предварительно натренированным движением открыв их.
— Мне не нужно! — промолвил Андреас Юнгман еще до того, как до него дошла очередь.
— Я приму его дозу, — прошептал в углу Йохен.
Но Кошенц лишь шутливо крякнул в ответ на это предложение. Отказ старшего по комнате был воспринят им молча. Он знал его точку зрения: Андреас Юнгман был за то, чтобы приказы выполнялись неукоснительно. Понятно, он не хотел поднимать скандал из-за одной бутылки на нос. Но впредь он решил не допускать подобного нарушения дисциплины. Ведь суть запрета на алкоголь состояла в том, чтобы пресечь пьянство, которое часто начинается с первой бутылки. Он сам это неоднократно утверждал и, поскольку имел такую точку зрения, не мог позволить себе выпить ни капли.
На Кошенца и Никеля пиво подействовало как снотворное. Едва они успели засунуть пустые бутылки под матрац, как тихие разговоры остальных перестали для них существовать.
Хейнц Кернер держал полупустую бутылку на груди и смотрел в окно. Ему был виден клочок неба, усыпанного звездами. Издали в комнату слабо доносился шум автомобилей, проезжавших по шоссе. Одно замечание Бруно Преллера рассмешило его. Тот заявил:
— Любовь, большая, настоящая любовь, существует лишь у святых.
— Ты с нею еще не встречался, — ответил приглушенно Кернер.
— Ни на кого нельзя положиться.
Гобоист вновь усмехнулся. Две-три минуты ничего по было слышно, кроме храпа Никеля. Затем вновь заговорил Преллер:
— Как вы это улаживаете, ты и твоя жена? По современной моде? Я имею в виду, что ты не против, если твоя жена, пока ты служишь в армии, ходит с кем-то на танцы, ее приглашают в кино или прогуляться на мотоцикле?
— Зачем ей это? — спросил Хейнц Кернер. — Мы ждем, когда сможем это делать вместе. Танцы, кино, мотоцикл — все это у нас будет.
— Ей тяжелее, чем тебе.
— Почему тяжелее? У нее же ребенок!
— Боже мой! Подумаешь, ребенок! — Бруно Преллер с горечью засмеялся. — Я думаю, что при настоящей любви взаимное доверие должно быть главным обстоятельством. При этом условии никто не сажает другого на цепь. Даже если нет ребенка. Они должны в браке чувствовать себя так, как будто они холостые. Так указано в первом коринфском кодексе!
Здесь включился в разговор Эгон Шорнбергер.
— Брось ты всех своих коринфцев! — прошептал он с жаром. — У древних рыцарей на этот случай имелись «пояса девственности»! И доверие и безопасность!
Бруно Преллер громко засмеялся.
— Тихо вы, черт вас побери! — прорычал Михаэль Кошенц в полусне.
Кернер, Преллер и Шорнбергер вытянули головы и посмотрели в сторону Андреаса Юнгмана. Но старший по комнате молчал. Он, казалось, спал, но это впечатление было обманчивым. Андреас бодрствовал. Закинув руки за голову, он лежал с закрытыми глазами и думал о своем. Он успел поговорить с командиром отделения. Бретшнейдер обещал завтра утром еще до построения пойти с ним к командиру роты. Унтер-офицер считал, что краткосрочный отпуск, учитывая чрезвычайные семейные обстоятельства, ему могут дать. Если они отпустят его после отбоя по крайней мере на сутки, в его распоряжении будет почти целый день, для того чтобы убедить Дорис.
«Я должен это сделать, я должен, я должен…» — твердил он про себя, подыскивая аргументы для убеждения жены. Он взвешивал свои слова, строил предположения, довольный их убедительностью, но в следующий момент отказывался от них: они начинали казаться мало аргументированными.
«А если она вообще не даст себя уговорить?» — размышлял он. Эта мысль, как стоголовая гидра, заползала во все уголки его сознания, крепко присасывалась, рвала и душила. «Если ребенок не родится, кто будет в этом виноват? — спрашивал он себя. — Дорис не может сказать: она это делает потому, что одна с ребенком на руках она была бы беспомощна. Она не одна. У нее родители, подруги. Я тоже не полностью изолирован в своей казарме. У меня будет отпуск, выходные дни. Как сверхсрочник, я должен буду вскоре получить квартиру. Дорис не беспомощный ягненок. У нее достаточно сил, чтобы вырастить одного ребенка даже при таком отце, который в первое время будет приезжать только в выходные дни».
Андреас Юнгман невольно вспомнил о дне, проведенном совместно с Дорис на Штаузее. Июльское воскресенье. На небе маленькие белые облака. Вода — как светло-зеленый бархат. На лужайке коричневые от загара и еще не успевшие загореть отдыхающие. Толстяки и молодые люди с фигурой, как у Аполлона. Женщины с осиными талиями и жирные матроны. Три сорванца, держа игрушечные автоматы в маленьких ручонках, ползли по-пластунски. По обе стороны волейбольной сетки было шумно. Андреас и Дорис играли в разных командах. Они всего только три месяца как обручились. Над головами прыгал черно-белый мяч.
На берегу мальчишки с игрушечными автоматами атаковали детишек, воздвигнувших из песка фантастический замок. «Огонь!» — скомандовал предводитель. Жестяные трещотки игрушек застучали: «вак-вак-вак». Малыши с запачканными песком ручонками, испуганные, стояли рядом со своим сооружением. Недалеко от них упал в воду волейбольный мяч. «Вы все взяты в плен!» — прокричал мальчик с автоматом. Замок и валы вокруг были растоптаны победителями. Затем один из них уткнул ствол своего автомата в спину голому малышу. В следующее мгновение он вскрикнул от возмущения, потер покрасневшую щеку и зло взглянул на Дорис. Впервые в жизни он получил пощечину от чужого человека. К тому же он не чувствовал за собой никакой вины. А женщина схватила его чудесный автомат и переломила пополам. Андреас был тут как тут. Он начал упрекать Дорис, но ее гнев не проходил. Она поплыла к плоту, поставленному на якорь на некотором удалении от берега.
