У Дорис уже давно составилось четкое представление о том, какой должна быть ее семейная жизнь. Она задолго до встречи с Андреасом знала, что ей хочется иметь по меньшей мере троих детей, собственный домик, пусть даже маленький.

Брак ее родителей был в некотором отношении примером для нее. Семейное счастье есть дело собственных рук — в этом она убедилась, наблюдая за разводами своих школьных подруг и коллег по работе. Никто не мог ее разубедить в том, что главная причина большинства разводов — это раздельная жизнь молодых супругов. Взаимопонимание создается совместной жизнью. Она так и сказала матери. Чтобы скорее возвратить Андреаса домой после окончания срочной службы, любые средства были хороши. И чем сильнее его стремление продолжать службу, тем решительнее должно быть ее сопротивление.

Мать только качала головой и спрашивала, что же Дорис будет делать, если муж, несмотря ни на что, останется при своем решении. Дочь не знала, что сказать, но была уверена, что Андреас своего ребенка и тем самым свой брак не поставит на карту. Разговор у забора казармы поколебал ее уверенность. Его возмущение показывало, насколько прочно было его решение. То, что это решение ему нелегко было принять, она знала, и от этого ее сомнения возрастали. И здесь, на платформе, в долгом ожидании поезда она мучительно искала ответ на вопрос, который поставила ей мать: «А что ты будешь делать, если Андреас согласится и дальше носить военную форму?»

Постепенно на платформе становилось оживленнее. До прибытия поезда оставалось всего восемнадцать минут. Мимо скамейки прошел человек в красной фуражке. Он приветливо поздоровался с уборщицей. Она кивком ответила ему, загасила окурок и бросила его в урну.

— Мой сосед курит трубку, — пояснила она. — Тоже пенсионер, но ему всего шестьдесят восемь. Облегчает себе, как может, существование… Пфенниги тоже на земле не валяются… Ну и как идут дела? Кого ждешь, мальчика или девочку?

Дорис Юнгман смутилась. Она смотрела на себя в зеркало каждое утро и вечер и не находила изменений в фигуре.

— У меня только мальчишки, — не дожидаясь ответа, продолжала старуха. — Сколько хлопот и забот, и когда наконец вырастают, разлетаются в разные стороны и становятся почти чужими. С девочками совсем другое дело. Недаром говорят, что сына получишь, когда выдашь замуж дочь. Я бы хотела с радостью иметь еще девочку. Кроме двух парней, имею я в виду. Мой старший сейчас строит плотину…

Старуха говорила и говорила. А лицо Дорис не выражало ничего, кроме упрямства. «Если Андреас не желает уступить, не уступлю и я, — думала она. — В браке тоже должны быть положения, от которых нельзя отходить. В противном случае может наступить момент, когда принципы равноправия будут нарушены. Поэтому, если Андреас не изменит свое решение, я сделаю аборт».

Грохот приближающегося поезда поднял ожидающих со своих мест. Дорис Юнгман тоже встала. Старушка, не отходя от нее, непрерывно тараторила.

— Девочка или мальчик, я на твоем месте все равно была бы рада, — заверяла она. — Но девочка — лучше. Господи боже! Я вспоминаю Хуго, моего младшего. В двенадцать лет он пролез в окошко к директору школы и наложил ему на ковер целую кучу. Можешь себе представить, какой позор! И что сделал мой муж? Он рассмеялся, вместо того чтобы выпороть сорванца так, чтобы он неделю сесть не мог.

Поезд остановился. Дорис Юнгман нашла место у окошка. Старушка увидела ее, подождала, пока поезд тронется, и помахала рукой, удовлетворенно улыбаясь. Дорис тоже улыбнулась ей сквозь запыленное окно.

«Может быть, малютка и не собиралась прыгать, — думала старая женщина. — Может быть, я ей только действовала на нервы своими разговорами… Но могло быть и иначе…»

Сыграли вечернюю зорю. Мундиры висели в шкафах вычищенные и выглаженные. На табуретках лежало сложенное, как по линейке, белье. Между ножками табуреток стояли вычищенные сапоги. Старший по комнате Андреас Юнгман, гобоист Кернер, великан Кошенц и Йохен Никель были уже в постелях.

Бруно Преллер дежурил по комнате и ожидал унтер-офицера, который проводил ежевечерний обход и мог войти каждую минуту. Осторожно встав на колени и заглянув под кровать Михаэля Кошенца, Бруно удовлетворенно кивнул: паркет блестит, на нем ни царапины. Здоровяк Кошенц — вязальщик, но знаком также с работой своего отца — паркетчика. Сын субботними вечерами часто помогал отцу и освоил его профессию. Для изготовления тайника в полу комнаты ему понадобился всего один тихий воскресный день. Образовался потайной склад на шесть бутылок пива, сделанный так искусно, что обнаружить его было невозможно.

На территории военного городка алкоголь был категорически запрещен. За нарушение строго наказывали. «Пьяный солдат не боеспособен», — говорил «Спасская башня». Он повторял это при каждом удобном случае и в этом вопросе шуток не допускал. За распитие спиртных напитков наказывали беспощадно — арестом с отправкой на гауптвахту. Все в полку знали об этом. Но, несмотря ни на что, пиво в казарме пили, и не только когда мучила жажда и хотелось освежиться глотком-другим. Каждая бутылка, принесенная в военный городок, рассматривалась как дар божий — не более и не менее.

На этот раз для комнаты № 3 пиво доставили Эгон Шорнбергер и Йохен Никель. Для этой цели Эгон взял у Кернера футляр от гобоя. В нем можно было незаметно пронести пару бутылок. Для Никеля умелец Бруно Преллер соорудил устройство, с помощью которого свободно проносили мимо дежурного еще пару бутылок.

В настоящее время тайник был полон. Кошенц заплатил за пиво в качестве оплаты проигрыша, и его должны были выпить перед отходом ко сну. Поэтому прибытия дежурного унтер-офицера в комнате № 3 ожидали с особым нетерпением.

Тем временем в ванной раздалось журчание воды. Эгон Шорнбергер полностью открыл кран и с наслаждением плескался в ванне. Неподалеку от него возвышалась целая пирамида бутылочек, коробочек, пакетиков. Так было каждый день. Он рассматривал купание в ванне как священнодействие. Жидкость для волос, зубной эликсир, крем для лица, масло для массажа кожи. Он использовал полный набор, не забывая ни флакончика, ни коробочки. Он так погружался в свою гигиеническую обработку, что время переставало для него существовать. Его товарищи по комнате давно привыкли к тому, что он ложился спать после всех.

— Как всегда, самый последний, — сухо заметил унтер-офицер Бретшнейдер, вошедший в ванную в пижаме. — Куда вы запропали? Я вас искал.

Шорнбергер сразу взял насмешливо-агрессивный тон:

— Вы что, хотели спросить, как пишется амфибия, или…

Бретшнейдер не попался на удочку. Неделю назад он обратился к абитуриенту с вопросом, как пишется это иностранное слово. Сейчас он понимал, что допустил ошибку. С равнодушным видом он собрал свое белье и начал бриться.

— Я только хотел спросить, не сыграете ли вы со мною партию в шахматы?

— Я смотрел телевизор. — Шорнбергер с любопытством взглянул на унтер-офицера.

— Сыграем завтра после ужина?

— Я согласен. — Эгон Шорнбергер опрыскал себе под мышками какой-то пахучей жидкостью и, прежде чем продолжить разговор, посмотрел на дверь. Ему не хотелось, чтобы их кто-либо слышал. Его голос внезапно утратил агрессивные нотки. — Я все хотел вас спросить. Так, строго между нами и не coram publico.

Унтер-офицер Бретшнейдер насторожился.

— Ну и в чем дело? — спросил он.

Шорнбергер помедлил.

— Мне не хотелось бы, чтобы вы меня неправильно поняли. Меня это волнует, но…

— Говорите же наконец! — Бретшнейдер опустил бритву и внимательно посмотрел на Шорнбергера. Необычная медлительность абитуриента заинтересовала его.

— Ну, чтобы меня в последующем не называли штурмовиком… Вы солдат по профессии?

— Да. — Бретшнейдер почувствовал, как у него под пеной заныла левая сторона подбородка.

— Не приходит ли вам иногда мысль, что вы не нужны?

— Почему?

— То есть не кажется ли вам, что ваша профессия становится ненужной вроде деревенской кузни на Лейпцигской технической выставке?