В Москве, в январе 1904 года, Блок впервые вплотную соприкоснулся с этим особым миром.

Жизнь здесь била ключом. Все дни недели были расписаны. По воскресеньям принимали у Андрея Белого, по вторникам – у Бальмонта, по средам – у Брюсова, в его отцовском старокупеческом доме на Цветном бульваре, по четвергам – в «Скорпионе», разместившемся в только что возведенном наимоднейшем палаццо «Метрополя» – в тупичке, что примыкает к остаткам стены Китай-города, по пятницам – в «Грифе» – втором символистском издательстве, учрежденном Сергеем Соколовым (в литературе – Кречетовым).

К тому времени вокруг Андрея Белого и Сергея Соловьева образовался довольно многолюдный кружок молодых людей, назвавших себя «аргонавтами» – по стихотворению Белого «Золотое руно», которое стало как бы их манифестом:

Участниками этого интимного, организационно никак не оформленного кружка были: поэт и критик Эллис (Лев Кобылинский); химик, а впоследствии переводчик и музеевед, знаток религиозной литературы А.С.Петровский; студент-органик и тоже переводчик А.П.Печковский; теософ П.Н.Батюшков; историк и оккультист М.А.Эртель; философ С.Л.Кобылинский; математик и музыкант А.С.Челищев; умный и образованный художник В.В.Владимиров; математик Д.И.Янчин; медик Н.М.Малафеев; филолог-гетеанец Э.К.Метнер, сыгравший потом заметную роль в истории русского символизма, и некоторые другие, в том числе и несколько человек старшего поколения, как, например, богослов и философ Г.А.Рачинский, опекун несовершеннолетнего Сергея Соловьева.

Большинство из них не принимало непосредственного участия в литературном движении, но все они, говоря словами Белого, «вынашивали атмосферу, слагавшую символизм», были «символистами par exellance». Душой кружка, «толкачом-агитатором, пропагандистом» Белый назвал Эллиса, себя – «идеологом».

Эллис – одна из наиболее колоритных фигур тогдашней литературной Москвы. Он великолепно изображен в поздних мемуарах Белого. Юрист по образованию, он начал с занятий социологией и экономикой (считал себя «марксистом»), затем переродился в одержимого мистика с демонической подкладкой, заявил себя критиком самого реакционного толка, перешел в католичество и кончил (в безвестности) монахом иезуитского ордена.

Это был настоящий фанатик и истерик в обличье потрепанного денди, в изношенном, когда-то щегольском сюртуке и мятом котелке, с мертвенным, зеленовато-бледным лицом, фосфорически блестящими глазами, кроваво-красными губами вампира и мефистофельской бородкой. Поэт он был никакой, критик посредственный, но обладал из ряда вон выходящим талантом лицедея-имитатора; его пародии и шаржи были среди московской интеллигентской элиты притчей во языцех. (Они явились как бы предвестием уникального искусства нашего Ираклия Андроникова.)

В московских салонах Эллис играл роль маленького Савонаролы, был беспримерно назойлив в распространении своих идей и нетерпим к чужому мнению, «несносно совал нос в жизнь друзей», обходился с ними деспотически и любил науськивать их друг на друга. Сам он был совершенно бескорыстен, жил в нищете и вечно попадал во всякого рода скандальные истории, из которых его не без труда вызволяли все те же друзья. Он еще появится в этой книге.

… Белый собрал «на Блоков» всю символистскую Москву. В обветшалой гостиной и тесноватой столовой покойного профессора Бугаева собрались люди и старшего, и младшего поколений.

Явился надменный и вместе простодушный Бальмонт, пока еще признанный лидер новейшей поэзии. Не пропускавший ни одной юбки, он обратил внимание на Любовь Дмитриевну и на следующий же день разразился стихотворением:

Чернявый и скуластый Брюсов, с которым Блок уже успел познакомиться в Петербурге, в редакции «Нового пути», с гортанным клекотом прочитал «Конь Блед» и «Приходи путем знакомым…», – они показались Блоку «еще важнее „Urbi et Orbi“». Вольные хореи «Коня», его напряженный ритм вскоре отозвались в городских стихах Блока («Последний день»).

Высоко закидывая рыжекудрую голову, выбрасывал звонкие строки Бальмонт, тонко выпевал свои стихи Белый. Читал и Блок – ровным, глуховатым голосом, без модуляций. Белый, впервые услышавший его чтение, нашел удачное определение: он Командором тяжко и медленно шел по строке.

Когда именитые гости разошлись, в узком кругу «аргонавтов» Блок читал еще, между прочим – «Фабрику» и «Из газет». «Кучка людей в черных сюртуках ахают, вскакивают со стульев, кричат, что я первый в России поэт», – докладывал он матери.

В калейдоскопе визитов и встреч перед ним прошло много людей, начиная с «угрюмого, как скалы», стихотворца Юргиса Балтрушайтиса, одного из первых декадентов Курсинского, владельца «Скорпиона» Сергея Полякова – математика и полиглота из эмансипированных купцов, кончая желторотыми поэтиками, которых объединяли кличкой «грифята».

Сам «гриф» – Соколов (Кречетов) произвел впечатление невыгодное: человек внешний, плохой поэт, дешевый фразер, сытый и самодовольный присяжный поверенный, притворяющийся демонистом. Зато привлекла внимание жена его, Нина Ивановна Петровская, в черном бархатном платье до пят.

Это тоже одна из любопытнейших теней русского символизма. Она писала неважные рассказики, но не в них суть дела. Она как бы воплощала дух декаданса в самой своей личности, в самом своем поведении. Человек глубоко несчастный, душевно совершенно неустроенный, постоянно находившийся на грани катастрофы, она обладала поистине редчайшей способностью осложнять жизнь – свою и чужую. Страшно запутанные романические отношения связывали ее одновременно и с Андреем Белым и с Валерием Брюсовым (вся любовная лирика в сборнике «Stephanos» обращена к ней, она же – инфернальная Рената в романе «Огненный ангел»).

Блок почувствовал нечто вроде симпатии к этой темной и несчастной душе, – в дальнейшем встречался с нею в Петербурге, она даже приезжала в Шахматово.

Переполненный впечатлениями, накануне отъезда из Москвы Блок писал матери: «Я думаю с удовольствием только о нашей квартире в Петербурге. Видеть Мережковских слишком не хочу. Тоже – всех петербургских «мистиков»-студентов. Все это – в стороне… Пьяный Бальмонт отвратил от себя, личность Брюсова тоже для меня не очень желательна. Хочется святого, тихого и белого. Хочу к книгам, от людей в Петербурге ничего не жду… Но будет так много хорошего в воспоминании о Москве, что я долго этим проживу… Нельзя упускать из виду никогда существования Москвы, всего, что здесь лучшее и самое чистое».

Но на поверку выходит, эта вера в чистоту и неколебимость лучших москвичей (то есть соловьевцев) тоже оказалась иллюзорной. При всей пылкости взаимных заверений назревал конфликт, и он оказался тем более острым, что назревание его своевременно замечено не было. Тут опять же сказалась «редчайшая разность» (не только в поведении, но и в умонастроении) между Блоком и его экспансивными друзьями.

Усилиями Андрея Белого и Сергея Соловьева в кружке «аргонавтов» Блок был возведен на пьедестал своего поэта, «волею судеб призванного быть герольдом, оповещающим шествие в мир религиозной революции», осуществителем «конкретного соловьевского дела».

Особенно усердствовал Сергей Соловьев, носившийся с идеей «грядущей теократии». В его истолковании идея эта приобретала характер настолько комически-бредовой, что, право, трудно поверить в серьезность его проповеди. Он чуть ли не готовился объявить «первый вселенский собор» соловьевской церкви, где «начало Петрово» была бы представлено им самим в качестве «первосвященника», «начало Павлово» – Андреем Белым в звании «царя» и «начало Иоанново» – Александром Блоком в роли «пророка».