Как все это близко к нравственной проблематике «Розы и Креста»!
Любовь, в честь которой спет вдохновенный гимн в «Кармен», величава, но человечна и проста. Она вобрала в себя весь пережитый поэтом душевный опыт «вочеловечения».
За бурей цыганских страстей здесь угадывается не только знойная Севилья, коррида и тореадоры, сегидилья и фанданго, бубны и кастаньеты (Блоку пригодились воспоминания о Гетари), но и среда, в которой живет образ русской цыганки: вербы, ячменные колосья, крики журавлей, деревенский плетень, а в черновике еще и «родимая наша печаль», и «твоя яровая земля».
И что наиболее существенно: когда поэт говорит о своей надежде на ответное чувство возлюбленной, он выбирает те слова-символы, в семантике которых с наибольшей глубиной раскрывается смысл его раздумий о существе жизни и о назначении человека.
За бурей жизни, за тревогой,
За грустью всех измен, —
Пусть эта мысль предстанет строгой,
Простой и белой, как дорога,
Как дальний путь, Кармен!
Ни одно слово здесь не случайно. Буря жизни, тревога, дальний путь – в поэтическом языке Блока все это самые устойчивые символы, передающие чувство родины, сознание нравственного долга, ощущение движения к поставленной цели.
Здесь стихия движения явным образом противопоставлена тишине и блаженной неподвижности «райского» существования, отъединенного от общей бурно-стремительной жизни. Идея долга, призвания, нравственного императива, как увидим, в конечном счете предопределила судьбу реального романа поэта и его Кармен.
Простота и цельность чувства властно требовали и простого, проверенного временем стиля. Почему, спрашивается, Блок обратился к чужому сюжету, после Мериме и Бизе ставшему младшим из общеевропейских поэтических мифов (если не говорить, разумеется, об обстоятельствах внешнего порядка)? Именно в силу общедоступности, народности этого сюжета.
Знакомые сюжеты обладают необыкновенной, гипнотической силой нравственного и художественного воздействия, секретом открытой и неотразимой эмоциональности – тем, что Блок называл «языком всенародной страсти».
На этом общедоступном языке и написана «Кармен», – написана в прославление живой, человеческой страсти, не совместимой ни с эстетизмом, ни с маньеризмом, ни с чем искусственным, придуманным.
Нужно думать, именно поэтому Блок и напечатал свою «Кармен» в журнальчике Мейерхольда, выходившем крохотным тиражом. Конечно, его стихи могли найти место в любом, самом распространенном журнале. Но ему, как видно, показалось уместным и нужным и в этом случае бросить вызов эстетам и формалистам – опубликовать свои человеческие, обнаженно эмоциональные стихи, рожденные самым простым, но и самым великим и подлинным чувством, именно там, где забыли и о человеке, и о простоте, подменив их марионеткой и изыском,
3
Так было в стихах. А что происходило в жизни?
Прошел безумный мокрый март – и с ним кончилась поэзия: роман воображения трансформировался в просто роман.
В течение двух с лишним месяцев после знакомства Блок и Дельмас неразлучны. Длинные прогулки – пешком, на лихачах, в скрежещущих таксомоторах, бесконечные, по многу раз за день, телефонные разговоры. Летний сад. Екатерингоф, Озерки, белые ночи на Стрелке, театры и кинематографы, зоологический сад, вокзальные буфеты, ужины в ночных ресторанах, возвращения на рассвете, Эрмитаж, Луна-Парк с американскими горами, ее концерты, чуть ли не ежедневные розы «от Эйлерса»…
Он от нее без ума: «Она вся благоухает. Она нежна, страстна, чиста. Ей имени нет. Ее плечи бессмертны»; «Бесконечная нежность, тревога и надежды»; «Душно и без памяти»; «Страстная бездна, и над ней носятся обрывки мыслей о будущем»; «Золотой, червонный волос… – из миллионов единственный»; «Я ничего не чувствую, кроме ее губ и колен»; «Она приходит ко мне, наполняет меня своим страстным дыханием, я оживаю к ночи»…
Однако эта горячка с самого начала то и дело разрежается беспокойством и печалью, без которых представить себе Блока невозможно.
И, наконец, помимо всего прочего, была еще Люба…
«Уже становится печально, жестоко, ревниво»; «Мысли мои тяжелы и печальны»; «Мы у моря, у Лоцманского острова… сладость, закат, огни, корабли. Купили баранок, она мне положила в карман – хлеб. Но все так печально и сложно»; «Я думаю жить отдельно, я боюсь, что, как вечно, не сумею сохранить и эту жемчужину»; «…говорили с Любой, чтобы разъехаться… Луна-Парк. Она. Мы на горах, – пустая нервность и страшная тревога. Месяц справа молодой – видели я, и она, и Люба»…
Ее положение было, конечно, более трудным. Она тоже отдалась вихрю, но не сразу и не так безоглядно. Ее письма неизвестны (Блок перед смертью успел сказать, чтобы их отдали ей, и она их сожгла). Но из блоковской записной книжки можно судить о нарастании ее чувства.
«Я у нее. Она поет. Тяжесть. Ей тяжело и трудно»; «Боюсь любви» (ее слова); «Ужасно, если я уйду»; «Страстная бездна. Она написала на картоне от шоколада: „День радостной надежды“»; «Она говорит, что я забыл. Она звонит. Последние слова: „Я прекрасно знаю, как я окончу жизнь… потому что вы оказались тот“»; «Л.А. тревожно, писала мне письмо. Хочет уйти, оставить меня… Она у меня. Одни из последних слов: „Почему вы так нежны сегодня? – Потому, что я вас… полюбила“»; «Нежнее, ласковей и покорней она еще не была никогда… „Шарлотта и Вертер“»; «Л.А. звонит ко мне ночью: „Я вас никогда не забуду, вас нельзя забыть. Переворот в моей жизни“»…
В этот день, 7 июня, они прощались: Блок уезжал в Шахматово, Любовь Александровна – в Чернигов. Прощались в Таврическом саду, где буйно цвела сирень. Искали (и находили) пятерики – на счастье. Вскоре она получила из Шахматова дивные стихи:
Я помню нежность ваших плеч —
Они застенчивы и чутки.
И лаской прерванную речь,
Вдруг, после болтовни и шутки.
Волос червонную руду
И голоса грудные звуки.
Сирени темной в час разлуки
Пятиконечную звезду.
И то, что больше и странней:
Из вихря музыки и света —
Взор, полный долгого привета,
И тайна верности… твоей.
(«И опять, опять – пленительное смешение вы и ты», – читаем в блоковской записной книжке.)
Письма Блока (во всяком случае, большую их часть) Дельмас сохранила. Несколько из них замечательны, принадлежат к числу лучшего, что поэт оставил в эпистолярном роде. Из писем ясно, чего он хотел и чего ждал от этой перевернувшей ему душу встречи.
Конечно, он мечтал и о простом человеческом счастье, которого никогда не знал. Уже в одном из первых писем он признается: «Счастья в этом для меня не было никогда, было только мученье и скука, разве – короткие часы, зато, когда они проходили, было тяжело».
Но мечта о счастье как была, так и оставалась мечтой.
Александр Блок – Л.А.Дельмас (6 мая 1914 года): «Перед тем, как Вас встретить, я знал давно о зияющей в моей жизни пустоте. За этот месяц с небольшим я постепенно вижу все новые и нежданные возможности – вот почему прошли точно годы и годы жизни; и вижу, что, несмотря на все различие наших миров, понятий, вкусов, жизни, – я мог бы увидеть все переливы света, всю радугу, потому что Вы – та жемчужная раковина, полная жемчугов, которая находится в бездне моря, находится недаром, находится за что-то, как награда, или как упрек, или как предостережение, или как весть о гибели, может быть. Не знаю, знаю только, что – недаром. Все мучение, и ревность, и тяжесть в том, что мне, может быть, суждено только находить, а потом я, как рыбак, не умею ничего сделать с тем, что нашел, и могу потерять в том самом море, где она мне засияла, и море станет опять пустым и тяжелым, и я останусь таким же нищим, как был. Главное, что в этом (чего я боюсь всегда) есть доля призвания, – доля правды, значит; доля моего назначения; потому что искусство там, где ущерб, потеря, страдание, холод. Эта мысль стережет всегда и мучает всегда, кроме коротких минут, когда я умею в Вас погрузиться и забыть все – до последней мысли. Таков седой опыт художников всех времен, я – ничтожное звено длинной цепи этих отверженных, и то, что я мало одарен, не мешает мне мучиться тем же и так же не находить исхода, как не находили его многие, – и великие тоже».
