Подчас нервозность настолько охватывала Блока, что он начинал испытывать настоящую душевную боль от таких вещей, на которые другой, более защищенный человек и внимания никакого не обратил бы. Даже невзрачный участок заболоченной местности по дороге в Стрельну (куда Блок ездит купаться) вызывает в нем нестерпимое отвращение, для нас просто непостижимое. (Чувство, впрочем, знакомое Достоевскому: «Странное свойство: я способен ненавидеть места и предметы точно как будто людей», – говорит у него подросток Аркадий Долгорукий.)

В иные дни его снедает какой-то непонятный ему самому недуг, угнетает дурная погода, раздражают собственная вялость и молчаливость, тяжелая шинель, прохудившиеся сапоги. И тогда в дневнике появляется: «Как безвыходно все. Бросить бы все, продать, уехать далеко – на солнце, и жить совершенно иначе».

И тут же, рядом – слова веры и надежды, обращенные к колеблющимся и сомневающимся: «Случайное и временное никогда не может разочаровать настоящего художника, который не в силах ошибаться и разочаровываться, ибо дело его есть дело будущего»; «Надо выдержать трудное время… Ждать – не века. Надо только надеяться и любить, и тогда благословение великого снизойдет скорее, чем мы думаем».

Резких колебаний настроения, свойственных Блоку, не обойти и не замолчать. Их нужно понять как свойство психики и черту характера. И еще – иметь ясное представление, что было главным и решающим.

Как только ветер революции крепчал, сразу оживал и окрылялся Блок.

В дни, когда праздновали первую годовщину Октября, пришло известие о революции в Германии.

Кильское восстание… Спартаковцы… Образование, по примеру России, рабочих и солдатских Советов… Восстание в Берлине, бегство Вильгельма… Карл Либкнехт от имени революционного пролетариата провозглашает социалистическую республику…

Казалось, начинается «мировой пожар», Блок встрепенулся.

Для того сурового, тревожного, голодного, полного лишений времени это были три необыкновенных дня – 7, 8 и 9 ноября.

Накануне еще можно было ждать самых тяжелых осложнений: кайзеровская Германия разорвала отношения с Советской Россией. Зашевелилось, возымело новые надежды контрреволюционное подполье. Однако партия, как заявил тогда же Луначарский, сочла нужным призвать народ, «стиснув зубы, мужественно и не без грозной красоты организовывать праздники в часы опасности».

В полночь на 7-е с верков Петропавловской крепости был дан орудийный салют – двадцать пять залпов. Всю ночь тьму разгоняли мощные прожекторы. В семь часов утра новые залпы, числом тоже семь, возвестили начало торжественной демонстрации. Герольды с разукрашенных грузовиков созывали народ фанфарами.

Художники, по преимуществу левого направления, «комфуты», не пожалели фанеры, холста, кумача и красок, чтобы расцветить город громадными панно, транспарантами, плакатами и флагами. Всюду громоздились кубы, ромбы, прямоугольники, цилиндры. Натан Альтман, получив в свое распоряжение двадцать тысяч аршин первосортного кумача, преобразил темно-багровую Дворцовую площадь. Мстислав Добужинский завесил военно-морскими эмблемами фасады Адмиралтейства. На Театральной площади, неподалеку от Блока, Петров-Водкин установил монументальное панно, изображавшее Степана Разина в виде могучего крестьянского парня в рубахе с косым воротом.

Демонстрация с Дворцовой площади прошла на Марсово поле, где отдала почести могилам павших борцов, потом – к Смольному, где состоялось открытие памятника Карлу Марксу.

Вечером и всю ночь Невский проспект и центральные площади были залиты огнями. Борты, мачты и реи введенных в Неву боевых кораблей, пролеты мостов – в электрических гирляндах. В толпе, заполнившей Дворцовую площадь, – смоляные факелы. Щедро декорированный Александрийский столп как бы вставал из пламени. Погода выдалась холодная, с дождем и резким ветром, но народ не расходился. Гремели духовые оркестры, молодежь пускалась в пляс, водила хороводы.

Праздник продолжался еще два дня.

Седьмого ноября Блок весь день провел на улицах. «Празднование Октябрьской годовщины. Вечером с Любой – на мистерию-буфф Маяковского в Музыкальной драме… Исторический день – для нас с Любой – полный. Днем – в городе вдвоем: украшения, процессии, дождь у могил. Праздник. Вечером – хриплая и скорбная речь Луначарского, Маяковский, многое. Никогда этого дня не забыть».

(«Мистерию-буфф» Маяковский написал и поставил, вместе с Мейерхольдом, специально к годовщине Октября. В сентябре он прочитал ее в Петрограде, на квартире Бриков, звал на чтение Блока, но тот не пришел. Перед первым представлением «Мистерии» Луначарский сказал вступительное слово, в котором назвал спектакль «коммунистическим», возвещающим торжество мировой революции. Сам Маяковский исполнял роль «Человека просто» и еще выходил в ролях Мафусаила и одного из чертей. Блок пришел на спектакль по приглашению Маяковского и говорил с ним о его пьесе.)

Кончился огненный 1918 год – самый значительный, самый героический год в жизни Блока, о котором он сказал, что каждый месяц его, если не каждый день, был равен году или десятку лет…

Александр Блок – Н.А.Нолле (14 ноября 1918 года): «В мире нет больше личного, а жизнь открывает неслыханные возможности какого-то нового качества. Только этим и живу, думаю, что больше жить и нечем».

Первое марта 1919 года. Бесцветная прибалтийская весна.

В одной из тесных однокомнатных квартир знакомого всем коренным петербуржцам громадного дома графа Толстого на Троицкой улице собрались Александр Блок, Андрей Белый, Алексей Ремизов, Всеволод Мейерхольд, Иванов-Разумник, художники Юрий Анненков, Николай Радлов и Николай Купреянов, еще несколько человек. Случайно среди мужской компании оказалась единственная женщина – прелестная О.А.Глебова-Судейкина, драматическая актриса и танцовщица, в театральном, художественном и литературном мире известная как Олечка Судейкина. (Много лет спустя об этой «подруге поэтов» расскажет толстая французская книга.)

Хозяином квартиры был молодой человек Самуил Миронович Алянский, в просторечии – Алконост.

В июне 1918 года он по случайному делу пришел к Блоку и произвел впечатление самое приятное. Блок поддержал дерзкие издательские планы Алянского (у того не было ни гроша за душой и ни крупицы опыта) и для почина передал ему для издания поэму «Соловьиный сад». Через месяц вышла в свет маленькая изящная книжечка, с легкой руки Блока положившая начало издательству «Алконост», названному так по имени вещей русской птицы.

Вокруг издательства и предпринятого им альманаха «Записки мечтателей» объединились бывшие символисты (Белый, Иванов, Ремизов), здесь издавалась Ахматова, здесь вышел первый сборник молодых советских прозаиков, извлеченных из тьмы небытия Горьким, – «Серапионовы братья». (Блок просмотрел рукопись сборника и содержание его одобрил.)

«Алконост» просуществовал шесть лет и оставил заметный след в истории русской литературы – прежде всего потому, что выпустил почти все послереволюционные издания книг Блока, начиная с богато оформленной в альбомном формате, с рисунками Ю.Анненкова, поэмы «Двенадцать».

Блок вникал во все дела и обстоятельства «Алконоста», принимал близко к сердцу его успехи и затруднения, в сущности был его неофициальным главным редактором. А сам С.М.Алянский в последние годы жизни поэта стал особенно близким ему человеком, пользовался его безграничным доверием и, нужно сказать, оправдывал это доверие в полную меру своих сил и возможностей. Имя Алянского из биографии Александра Блока неустранимо.

… Собрались у Алянского по случаю «юбилея»: «Алконосту» исполнилось девять месяцев. По тем суровым и трудным временам такой срок показался достаточным, – ждать до года было слишком долго.

Хозяин с величайшим трудом раздобыл три бутылки спирта и кое-какую еду. Гвоздем застолья был форшмак, изготовленный из воблы и мороженой картошки поваром Дома ученых, в недалеком прошлом – шефом знаменитой Виллы Родэ.