В октябре Блок записывает: «Вечером за чаем я поднял (который раз) разговор о том, что положение неестественно и длить его – значит погружать себя в сон, Ясно: „театр“ в ее жизни стал придатком к той любви, которая развивается, я вижу, каждый день, будь она настоящая или временная… Нам обоим будет хуже, если тянуть жизнь так, как она тянется сейчас. Туманность и неопределенность и кажущиеся отношения ее ко мне – хуже всего».

Но ничего решено не было, так «хуже всего» и осталось навсегда.

Любовь Дмитриевна уезжает в Житомир, где ее избранник отбывает военную службу, вскоре возвращается, но он без нее «пьет», и она снова едет – «без срока», говорит, что это «последняя влюбленность», чтобы Блок ее «отпустил по-хорошему».

Однако, как и в истории с Андреем Белым, она «раздваивается», взывает к жалости и милосердию Блока и тем самым его обезоруживает. Чего стоит хотя бы такая его запись: «Милая сказала мне к вечеру: если ты меня покинешь, я погибну там (с этим человеком, в этой среде). Если откажешься от меня, жизнь моя будет разбитая. Фаза моей любви к тебе – требовательная. Помоги мне и этому человеку».

И он помог – не отказался, хотя она договаривалась до немыслимого («Уронила, не хочу ли я жить на будущий год „втроем“»). «Требовательная любовь», как понимала ее эта эгоистическая женщина, выражалась в том, что, сидя в Житомире, она уверяла Блока, что поведение ее – «совсем не измена», потому что теперь она чувствует свою связь с ним лучше, нежели в последние годы, когда они были вместе.

И как было не «помочь» ей? Ведь он сам не мог с ней расстаться: «В ней – моя связь с миром, утверждение несказанности мира. Если есть несказанное, – я согласен на многое, на все…»

Единственное, что оставалось ему, – взывать если не к ее сердцу, то к разуму, все еще апеллируя, вопреки очевидному, к якобы обретенной некогда «гармонии».

«Сейчас пришло твое письмо. Сегодня ночью я видел тебя во сне. Я думаю о тебе все время. Не нужно и невозможно писать тебе длинно, что я думаю. В кратких словах: я убеждаюсь с каждым днем и моей душой и моим мозгом, которые к старости крепнут и работают все гармоничнее, увереннее и действеннее, что ты погружена в непробудный сон, в котором неуклонно совершаются свои события: на Кавказе ты ставила на карту только тело, теперь же (я уверен, почти нет сомнения) ты ставишь на карту и тело и душу, т.е. гармонию. Каждый день я жду момента, когда эта гармония, когда-то созданная великими и высокими усилиями, но не укрепленная и подтачиваемая и нами самими и чужими, врагами, – в течение десяти лет, – разрушится. То, что ты совершаешь, есть заключительный момент сна, который ведет к катастрофе или – к разрушению первоначальной и единственной гармонии, смысла жизни, найденного когда-то, но еще не оправданного, не заключенного в форму.

Переводя на свой язык, ты можешь назвать эту катастрофу – новым пробуждением, установлением новой гармонии (для себя и для третьего лица). Я в эту новую гармонию не верю, я ее проклинаю заранее не только лично, но и объективно. Она – низшего порядка, чем та, которая была достигнута когда-то, и в том, что это так, я клянусь всем, что мне было дорого и есть дорого.

Если ты сомневаешься в этом, то я – не сомневаюсь. Если ты веришь в установление новой гармонии для себя, то я готов к устранению себя с твоего пути, готов гораздо определеннее, чем 7 ноября 1902 года. Поверь мне, что это не угроза и не злоба, а ясный религиозный вывод, решительный отказ от всякого компромисса.

Твое письмо лишь немногим отчетливее, чем прежние письма. Надо быть отчетливей, потому что каждый новый день теперь – есть действие, близящееся к тому или другому окончанию.

Прошу тебя оставить домашний язык в обращении ко мне. Просыпайся, иначе – за тебя проснется другое. Благослови тебя бог, помоги он тебе быть не женщиной-разрушительницей, а – созидательницей.

Александр Блок»»

Она ничего не захотела (а может, и не смогла) понять. Ее ответ – все тот же: бессмысленный лепет, что она, дескать, его «любит», но не может отказаться от обретенного «счастья», невнятные телеграммы, деловые распоряжения насчет высылки сундука с ее туалетами.

В разгар всего этого личного неустройства, разрешившегося (вопреки тому, что он сказал в письме) компромиссом, Блок писал «Розу и Крест». Не следует, конечно, искать в драме прямого, зеркального отражения того, что происходило между ним и Любовью Дмитриевной. Но нельзя не заметить, что как раз в это время он был поглощен работой над произведением, главное в котором – трагедия человеческой любви, уже не небесной и не астартической, а именно человеческой.

«Неумолимо честный, трудно честный» Бертран любит Изору вечной, беззаветной любовью, и в этой любви раскрывается сила и красота его простой человеческой души, – сила и красота самопожертвования. В финальной сцене, когда истекающий кровью Бертран стоит на страже любовного свидания Изоры с мальчишкой Алисканом, он жертвует жизнью ради минутного счастья любимой женщины, «открыв для нее своей смертью новые пути» (как говорит Блок в своих пояснениях к пьесе).

Казалось бы, какие «новые пути» могут открыться перед женщиной, которая охарактеризована как «темная и страстная», «хищная, жадная, капризная», наделенная находчивостью и «здравым смыслом»? Но Блок, определяя «Розу и Крест» прежде всего как драму Бертрана, говорит, что во вторую очередь это также и драма Изоры. Не все просто и однолинейно в прекрасной графине. При всех ее «земных» качествах и свойствах есть в ней и душевная свежесть и цельность; она создана из «беспримесно-чистого и восприимчивого металла» и потому может и не разделить судьбы остальных обитателей графского замка. У нее еще может быть свое будущее, Пусть она неспособна понять и оценить «преданную человеческую только любовь, которая охраняет незаметно и никуда не зовет», пусть молодость и страсть бросают ее в объятья пошлого красавчика, но судьба ее «еще не свершилась», «о чем говорят ее слезы над трупом Бертрана».

Нравственное начало, которым всецело проникнута «Роза и Крест», стало для Блока важнейшим критерием искусства. Теперь он меряет этой мерой все, что его окружает. Современное русское искусство отравлено «ядом модернизма», из него исчезло единственно насущное – правда. Развелось великое множество легких и изящных талантов, которые вредны, потому что впадают в эстетическую ложь, в «цинизм голой души».

Средоточием и своего рода символом духа праздности и суесловья стала для Блока пресловутая «Бродячая собака», открывшаяся под новый, 1912 год как литературно-артистический клуб, а в дальнейшем превратившаяся в обычное кабаре. Она оставила заметный след в художественной жизни предвоенного времени. Учредителем и хозяином заведения был все тот же вездесущий Борис Пронин.

«Собака» помещалась в самом центре Петербурга, в старинном доме на Михайловской площади. Посетитель в глубине второго двора, по соседству с помойной ямой, находил невзрачную дверь, спускался по узкой лестнице и оказывался в подвале, тесно уставленном столиками и диванами и кругом расписанном ярчайшими громадными махровыми цветами и сказочными птицами богатого оперения. Это была работа Сергея Судейкина. Вторую комнату, поменьше, украшало панно Сапунова, изображавшее женщину и лань.

Это о подвале на Михайловской площади написала молодая Анна Ахматова.

Тут еженощно собиралось множество людей искусства, принадлежащих к самым разным лагерям и группам, но тон задавали акмеисты. На маленькой эстраде читали стихи и доклады, музицировали, танцевали, устраивали диспуты, импровизировали нечто театральное – кто во что горазд. Фантазия работала неутомимо.