«Мне радостно, что Вы в моих стихах читаете радость; это и есть лучшее, что я могу дать… Если будете сильны и чисты, жизнь Вам откроется, Вы в нее войдете и поймете, что, несмотря на все, что было, что есть и что будет, она исполнена чудес и прекрасна»,

«Вы не думайте нарочито о „крошечном“, думайте о большом. Тогда, может быть, выйдет подлинное, хотя бы и крошечное».

«Ваше письмо меня серьезно обрадовало. Очень ярко бросается в глаза борьба, происходящая в Вас: борьба старого, нейрастенического, самолюбивого, узкого, декадентского – с новым – здоровым, мужественным, почувствовавшим наконец, что мир безмерно больше и прекраснее, чем каждый из нас».

«Вы сами пока мне понравились больше стихов, а это, я думаю, всегда важнее. Без человека (когда в авторе нет „человека“) стихи – один пар».

«Кому не одиноко? Всем тяжело. Переносить эту тяжесть помогает только обладание своей атмосферой, хранение своего круга, и чем шире круг, чем больше он захватывает, тем более творческой становится жизнь».

«Вы говорите: „Есть сладкая тоска стихов“, „Без них – жить на свете тоска, просто дрянь“. Я говорю Вам: понимаю Вас, но не хочу знать этого. Мы пришли не тосковать и не отдыхать. Человек есть будущее. Когда же начинает преобладать прошедшее… то человеку, младенцу, юноше и мужу в нас, грозит опасность быть перенесенным в Елисейские поля. Пусть там все благоуханно, пусть самый воздух синеет блаженством, – одно непоправимо: нет будущего. Значит, нет человека».

Ах, если бы он сам был столь же последовательным, каким хотел видеть каждого из своих юных корреспондентов! И все же главным и решающим было выношенное в противоборстве тоски и надежды, отчаянья и веры убеждение: «Жить можно только будущим», «Я все больше верю в будущее: чем меньше в личное, тем больше в общее».

А коли так, за будущее нужно бороться. Страшный мир источает смертельный яд. Но есть и верное противоядие: кровь не желтеет, когда человеком владеют борьба и страсть, огонь и тревога. «Мир движется музыкой, страстью, пристрастием, силой», «Надо, чтобы жизнь менялась».

Блок нашел для себя точную формулу и боевой лозунг, – нашел в стихах Тютчева:

И он так толковал эти стихи: «Смысл трагедии – безнадежность борьбы; но тут нет отчаянья, вялости, опускания рук. Требуется высокое посвящение».

История внесла свою поправку в такое толкование мировой трагедии, участником которой ощутил себя поэт: в свете замыслов и свершений революции, сокрушившей старый мир, стало ясно, что борьба не была безнадежной.

Трагическое мировоззрение Блока не имело ничего общего с плоским и вульгарным пессимизмом. Трагедийное искусство всегда ставит вопрос о смысле и цели жизни и всегда обращено к будущему. Оно не только не «отрицает жизни», но, напротив, проникнуто пафосом героического утверждения жизни в ее идеальной форме. Трагедийное – всегда волевое и мужественное. Трагический герой погибает в неравной борьбе за свой идеал, но весь смысл трагедии – в том, что в конечном счете жизнь торжествует в ней вопреки гибели героя. Он не склоняется покорно перед «роковой судьбой», но, руководимый волей к подвигу, мужественно борется с роком, самой гибелью своей открывая путь следующим поколениям.

Блок чутко прислушивается к тому живому и обнадеживающему, что доносится до него пусть даже с чужой, еще не известной ему стороны.

Так, в феврале 1912 года он открыл для себя чуть ли не ежедневно конфискуемую («и от этого имеющую еще больший успех») большевистскую газету «Звезда»: «Отрадно после консервативных органов – „Речи“ и „Русского слова“… Все здесь ясно, просто и отчетливо (потому – талантливо) – пожалуй, иногда слишком просто…»

Вскоре он прочитал в «Русском слове» боевую статью Горького «О современности» и нашел в ней ответ на свои неотступные мысли. «Никогда еще Русь не переживала столь опасного для нее времени, как в наши печальные дни» – так начал Горький. Первейший для него вопрос – «действенное отношение к жизни», и под этим углом зрения рассматривает он судьбы народа и интеллигенции: тогда как народ «поднимается вверх», интеллигенция «быстро спускается вниз, отрекаясь от участия в прекрасном деле строения новой жизни, отрицая смысл бытия и деяния». Особенно тревожно, нетерпимо положение в литературе, забывшей о том, что русский писатель всегда был учителем жизни, великомучеником правды и апостолом свободы. Вернуться на путь высокого служения зовет литературу «молодая правда русской жизни».

Блок горячо откликнулся на этот призыв: «Спасибо Горькому и даже – „Звезде“… Запахло настоящим».

Он не только прислушивался, но и не прочь был действовать.

Судьба свела его с человеком, каких раньше он не знал. Это был показавшийся ему на первых порах «интереснейшим и таинственнейшим» А.В.Руманов, представитель редакции «Русского слова» в Петербурге, делец широкого размаха и американской складки. Как журналист он отличался смелостью и мертвой хваткой, всюду был вхож, вплоть до кабинета премьер-министра, всегда оказывался первым, иногда, впрочем, попадая впросак (так, однажды он был арестован за разоблачение тайн охранки).

Блок назвал умеренно либеральное «Русское слово» консервативным органом. Но он допускал, что газета, «может быть, превратится в прогрессивный орган, если приобретет определенную физиономию». Кое-какие симптомы в этом смысле обнадеживали: из газеты был удален нововременец Розанов, оттеснен от руководства Влас Дорошевич, широко печатался Горький. Поэтому Блок заинтересованно отнесся к предложению Руманова систематически участвовать в «Русском слове» и в новой газете, которую Сытин предполагал издавать в Петербурге. Речь шла о коротких статьях литературно-публицистического характера.

Переговоры тянулись довольно долго, но из них ничего не вышло. Да и слишком уж чужим человеком оказался Руманов, не приемлющий «социалистов всех оттенков» и напористо пытавшийся перетянуть поэта на свою позицию.

… Весь 1911 год Блок трудился над «Возмездием», которое из поэмы лирической разрасталось в произведение эпическое. В замысле поэма должна была на широком историческом фоне показать неотвратимый ход разложения старого мира и кризис его культуры, угасание и гибель последних «демонов» и мятежников обреченного индивидуализма. «Поэма обозначает переход от личного к общему» – так позже Блок определил ее общий смысл.

Работа над «Возмездием» шла рывками, перемежалась периодами подъема и упадка творческой энергии. Сперва Блок писал быстро и был доволен написанным. Но к концу года дело не заладилось: «Мучительный вихрь мыслей, сомнений во всем и в себе, в своих силах, наплывающие образы из невоплощающейся поэмы»; «Совершенно слабо, не годится, неужели ничего не выйдет? Надо план и сюжет». Наконец план выяснился – четыре части: «Демон», Детство, Смерть отца, Война и революция, гибель сына на баррикадах Пятого года. «Кажется, план готов и вот-вот начну писать».

Но тут-то поэма и остановилась надолго. Блока целиком захватил новый большой замысел.