Есть у меня один приятель — красивый, здоровый, зарабатывающий, непьющий, над женой трясется, по дому все делает сам. А она выкобенивается, черт-те когда является домой и вечно закатывает ему сцены. А сама! — ни рожи, ни души — отощалый гренадер после самовольной отлучки. И все знакомые ломают голову: ну чего он с ней живет и мучается, с крокодилом? На него масса красивых баб заглядывается!..

Отвечаю: значит, он имеет с ней такие условия жизни, которые требуются его душе. Он-то думает, что в неге и покое был бы счастлив. Глупости! Он бы с массой других обрел куда больше неги и покоя. Значит, на самом-то деле он этого не хочет в глубине души, в самой-самой глубине, куда даже сам не заглянешь. Человек страстей жаждет, а не благополучия, другая ему все дома сделает и приласкает — а эта его до того доводит, что он тарелку в телевизор швыряет! За то и любит: страсть она ему внушает.

— Ха-ха-ха! Кхх... пкхе... Ох, подавишься с тобой.

— Не переживай, от этого все давятся. Так вот: когда один из двоих сильно любит, другому уже неинтересно: ему нечего хотеть, что пожелай — тут же и получит. А где же страсти, препятствия, метания души? Зато у первого страстей — сколько влезет: как не переживай, все равно не получаешь того, что хочешь, и от этого хочешь еще сильнее, потому что цель в принципе-то достижима и кажется возможной. И вдобавок любит он тут не реального человека с массой неприятных черт, а выдуманного — такого, какого ему в душе и надо.

— Короче, пожени спокойно Ромео и Джульетту — и никаких страстей не будет?

— Примитивно, но в общем верно.

— Ты что, хочешь сказать, что «нет в жизни счастья»?

— Есть... Довольно редко, как известно. А чтоб надолго — и того реже. Человек от добра добра ищет, и ему то и дело худо кажется добром. Уметь удерживать счастье — хитрое дело.

Психологи ставили опыт на щенках. С первой группой обращались ласково, со второй — грубо, с третьей — то ласково, то грубо. Спрашивается: какая группа сильнее всего привязалась к исследователям? Ответ: третья. Чувства которой швыряло из воды да в полымя. Одно по контрасту с другим куда как сильно воспринималось.

Вывод: если ты не сумеешь заставить женщину плакать, то будешь плакать сам. Не бойся делать больно — так надо. Почему женщина, в общем, любит сильнее, чем мужчина? Потому, что любовь для нее начинается болью, когда она становится женщиной, и кончается болью, когда она рожает ребенка. На два эти пика и натянут канат ее счастья, которое граничит с болью. Это — природа, а против природы не попрешь.

Официант, это чай или кофе? Вы в нем что, половую тряпку полоскали?

* * *

О, юг, Черное море! Достаточно сказать это, чтобы остальное возникло перед взором само — полный курортный набор: солнце, тепло, лазурный прибой, пальмы, загорелые тела, отчаянно смелые купальники, звездные вечера в стрекоте цикад, гуляние по набережным и музыка танцплощадок... Все это так известно, сплошные штампы и общие места — но все равно приятно отдохнуть на море. И прохаживаются пары, и отношения их, как правило, несложны и весьма сходны, и не льются слезы при расставании навсегда, хотя всяко бывает, всяко бывает, верно?

Пролетел месяц, пролетел. Пожалуйте возвращаться в обычную колею, к дому и работе. Да и надоел уже этот юг, скучно тут. А подробности — подробности у каждого свои. Не в них дело.

* * *

И вот первый из двух наших приятелей. Бедный заморыш стал буквально выше ростом, загар благообразил его, и вообще появилась в нем не то чтобы уверенность, но некое раздражающее нахальство и самомнение. И провожает его на вокзале роскошная женщина, и смотрит на него влажными собачьими глазами, и удивляются тихо окружающие дисгармоничности этих отношений: неказист повелитель, в чем тут дело?

А дело просто... Он полагал, что ему с ней все равно не светит — такая красавица, и чувствам воли не давал — не надеялся. И показывал пренебрежение. И был спокоен — не терял головы. И молол языком умно и даже интересно. И красивой женщине, конечно, захотелось капельку пококетничать и мимолетно проверить свою власть над сильным полом. А никакой власти не оказалось. И в ее самолюбии появилась щербинка, и за эту щербинку зацепилась нить чувств и стала разматываться. Да-да, пушкинское «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».

Он привлек ее внимание: он вел себя необычно. Он внушил некоторое уважение: ему было плевать на ее чары. Он уязвил: явно не стоил ее и, однако, пренебрегал ею. Красивую женщину заело. Он заранее замкнул свою душу, боясь поражения и не желая боли. И эта душа, к которой ей было не прикоснуться, сделалась для нее загадочной. Стала манить. И она сама придумала, какая это душа. И придумала, понятно, так, как ей хотелось бы!

Он расчетливо дразнил ее, как бы тая в жаре ее чувства — и тут же обдавая холодом. Она начала страдать. Красивые, сильные мужчины и веселые развлечения перестали интересовать ее. Она ощутила боль, еще не понимая, что это боль вошедшего в нее крючка, о который она сама рвется. Она гордо переносила эту боль, но он тут же делался ласков и покорен. Она торжествовала было победу, покой, удовлетворение и была краткое время благодарна ему за избавление от этой боли, но он тут же дергал крючок вновь, осаживал ее, уязвлял, унижал пренебрежением. И все повторялось сначала, только все сильнее и сильнее с каждым разом.

Ее губило то, что она недооценила противника в этой любовной борьбе. Его спасало то, что он с самого начала был готов к проигрышу в любой момент, и чувства его оставались в покое. Она пыталась бороться, привязываясь к нему все более. И не могла подозревать, что ночь, утро и те редкие дни, когда он намеренно не виделся с нею, он посвящал разбору событий и выработке планов на ближайшее будущее. С холодной головой, упиваясь только своим успехом, и под руководством «опытного тренера» — своего приятеля, потертого жизнью ловеласа, которого, казалось, вся эта история страшно забавляет. Какая жалкая пародия на Печорина и иже с ним!

День за днем он методично сокрушал и гнул ее волю. Она начала плакать, его рука поднималась на нее, ему понравилось ее мучить — он уважал себя за власть над ней. Он стал для нее единственным мужчиной в мире. Ведь ничего подобного она в жизни не испытывала, и только читала о таких терзаниях и таком счастье, которым было временное избавление от этих терзаний. Она оставалась для него лишь удовлетворением тщеславия и чувственности. Как только он замечал в себе росток любви к ней, он торопливо и старательно затаптывал его: он полагал, что она охладеет к нему в тот самый миг, когда уверится и успокоится в его любви.

Она стояла у вагона — предельно несчастная сейчас, предельно счастливая в те минуты и часы, когда «все было хорошо»: она любила его!

Поезд тронулся. Он лег на верхнюю полку в купе и стал смотреть в потолок. Он спрашивал себя, любит ли ее, и оказывалось, что он этого не знает; пожалуй, нет. Он спрашивал себя, счастлив ли, и на этот вопрос тоже не мог ответить; но, во всяком случае, лучше ему никогда не было и, надо полагать, не будет. Он остановился на той мысли, что если она приедет к нему (как и будет, видимо), он продолжит «дрессировку» и, пожалуй, женится на ней. И вот тогда можно будет позволить себе временами действительно расслабляться и любить ее. «Но вожжи не отпускать!» — заключил он свои размышления, закрыл глаза и стал дремать.

Засыпая, он успел в который раз подумать, какой молодец его умный и опытный друг и какой молодец он сам. Его друг, его наставник и покровитель, теоретик и донжуан, лежал на нижней полке и задыхался от презрения и ненависти к нему.

* * *

Она даже не пришла проводить мен... Я должен был нарваться. Я сам устроил себе это истязание. Не с тобой же мне равняться, ничтожный сопляк, поганая козявка, самодовольный червяк. У, засопел, паразит. Бедная девочка, дура. Зачем я все это устроил? Впрочем, она счастлива. Моя была лучше. Надо покантоваться столько, сколько я, чтоб понять, что такое настоящая женщина.