У него было множество друзей среди поэтов, музыкантов и художников Прованса, так же как и среди крестьян, фермеров, лавочников, шоферов, рабочих, и со всеми он чувствовал себя легко и непринужденно, все его любили. Но, сызмальства привыкнув распоряжаться собой, он ускользал от наблюдения родителей. И поэтому рос, как кипарис в поле Прованса. Кипарис, который гнется под ветрами, мокнет под ливнями, обсыхает под палящим солнцем и все же не ломается, а растет и крепнет. Он был одним из тех людей, будущего которых нельзя предугадать, и отчасти это и вызывало особый интерес к нему.

Его же интерес и чутье ко всему подлинному и ценному в жизни были и его культурным развитием, и самообразованием, и тем постоянным горением, которое привлекает к себе людей самых разных сословий.

Ника умеет все, и почти профессионально. И это «почти» и есть его характер, он слишком много умеет, чтоб взять только что-нибудь одно… Вот и думаешь: удача это или же неудача?

Факт только то, что сейчас я спокойно забираюсь в маленький новый автомобиль, взятый вчера напрокат возле авиньонского вокзала. Спокойно потому, что знаю: руль в надежных руках! В этой стране, где тысячи автокатастроф ежедневно уносят людей на кладбища и в больницы, с Никой можно ездить относительно спокойно: если что-нибудь случится, то уж не по его вине.

Итак, по уговору еще на Николиной Горе Ника встретил меня на авиньонском вокзале 20 мая прошлого високосного года. Был он одет в элегантный бежевый костюм. Похудевший, веселый, загорелый, он схватил мой чемоданчик и небольшую старинную балалайку в черном футляре, которую я привезла ему из Москвы (он, кстати, еще отлично играет на балалайке!), и мы отправились в бюро проката. Через пятнадцать минут мы стали временными обладателями белого «рено».

— Это тебе не прошлогодний лимузин! — смеялся Ника, садясь за отполированный руль. Машина была новая, красивая, удобная. — Итак, нас с тобой ждут к ужину в Эгальере!

— Кто же, Ника?

— Еще один трубадур… Поэт Портежуа. Правда, чудное имя? В переводе на русский будет: «Несущий радость»!

— Погоди, Ника, а где же я буду жить?

— В гостинице «Рэгальер»… К сожалению, все лучшие отели сейчас заняты. Ни одной приличной комнаты. В этом «Рэгальере», конечно, не слишком удобно, но ведь ты же у нас дама без претензий, не так ли? — Ника нерешительно смотрит на меня своими черными, почти провансальскими глазами.

Вот и снова Прованс! Снова закат, но это уже не осенний, а весенний закат с другим освещением, не оранжево-красным с осенним золотом. Сейчас кругом все ярко-зеленое, и эта зелень так густа и насыщенна, что она словно вбирает в себя и гасит заходящее солнце. Свет его мягче и спокойнее, и зарево не отражается на лицах ваших собеседников тревогой, а молодит их спокойным розоватым сиянием.

Мы едем знакомыми дорогами в Эгальер. Вот и прелестная одинокая часовня Святого Сикста на холме. В маленькой звоннице пустой пролет, а над ней флюгер в виде ангела. Существует такое предание, что некогда жил в этой часовне одинокий отшельник и, кроме колокола, не было у него друга. Однажды разбойники залезли на звонницу и украли колокол, с тех пор только ангел-флюгер слышит, как ветер свистит в пролете звонницы… Миндальное дерево у подножия часовни отцвело. Возле портика несколько молодых кипарисов. Я прошу Нику остановиться и вылезаю из машины. При дороге цветут кустарники одуряющего аромата, я рву ветки, усыпанные мелкими желтыми цветочками, а в кипарисах заливаются соловьи. В предвечерье (здесь это называется «синий час») соловьи поют совсем по-другому, чем наши, русские. Не знаю, в чем разница, но кажется, что у здешних нет того самозабвения, каким русский соловей пленяет соловьиху. Здешние поют нежнее, периоды короче и словно бы грустнее…

Через несколько минут мы останавливаемся возле дома Пьера Портежуа.

В саду перед маленьким двухэтажным домиком раскинулись клумбы цветов, оформленные большими камнями, выложенные морским булыжником, украшенные модной деревянной и металлической скульптурой абстрактного толка.

А посреди садика — дерево, пышное, молодое, в изобилии увешанное пучками крупных черешен. Я смотрю на эти черешни и вспоминаю, как удивлялась я, когда переводила строчки из поэмы Мистраля «Мирей»:

Здесь они цветут в марте, когда у нас еще только начинают подтаивать сугробы!..

Плотный, седой, лет шестидесяти человек стоял на пороге дома. Лицо энергичное, небольшие умные и насмешливые глаза, улыбка не так приветливая, как вежливая, — может быть, потому, что в зубах мундштук с сигаретой.

Он был приятен, весел, свободен и естествен в обращении, один из тех, с которыми сразу чувствуешь себя непринужденно.

Дом его, как многие «масы» Прованса, был предназначен для чего-то другого, — кажется, здесь была деревенская харчевня или лавочка. Пьер оборудовал этот сложенный из камня дом под уютную квартиру, с кухней, столовой, ванной и гостиной, наверху была спальня.

У Пьера Портежуа очень интересная биография. Начать с того, что фамилия Портежуа — псевдоним, это фамилия его матери Клэр. По отцу же Пьер — Гумэн. В тринадцатом веке Портежуа в Шаранте отливали колокола. Их колокола обладали таким прекрасным звуком, что Людовик XI дал этой семье прозвище — Радость дающие. Так и осталась эта фамилия за семьей.

Пьер учился в Лионе и Париже. В 1930 году окончил Институт права и арабское отделение Школы восточных языков. Специализируясь по истории религий восточных стран, он много путешествовал и участвовал в археологических раскопках. Он объездил Индию, Палестину, Аравию, Африку.

До войны с гитлеровцами Пьер был советником в автономных государствах Востока под протекторатом Франции. Война застала его в Индии, и ему пришлось формировать там французские гарнизоны в течение двух лет. Приговоренный к расстрелу фашистами в пэтэновские времена правительства Виши, Пьер случайно остался в живых.

После войны он попадает в дипломатический корпус мусульманского отдела министерства иностранных дел, его посылают консулом в Нигерию. Он работает начальником протокольного отдела в Елисейском дворце по делам африканских государств, но больше всего его интересуют религии Востока — ислам, буддизм, анимисты, язычники. Теперь по возрасту Пьер отошел от всех дипломатических и военных дел. Он живет в Эгальере и… пишет стихи.

Но на стенах его дома висят какие-то интересные маски, инструменты, оружие, и сидит он в своей гостиной на тамтаме с необычайной инкрустацией в виде рельефных белых бараньих голов на черном фоне. Это сиденье принадлежало вождю какого-то африканского племени.

В доме много абажуров тончайшего плетенья из тростниковой соломы, домотканых ковриков и салфеток, это рукоделье жены Пьера, скульптора Христины.

Она вошла в дом вслед за нами. В дверях остановилась высокая, худая, пожилая англичанка. Маленькая седая голова ее была пострижена по-мужски, с челкой над узким лбом с тонко очерченными бровями. На худом длинном лице — сухой нос с горбинкой, маленький сухой рот, серые небольшие глаза. Но в этом неярком, неженственном лице было что-то, что сразу привлекало ваше внимание, а через некоторое время — и все ваши симпатии, стоило ей только заговорить с вами.

Одета она была соответственно: брюки на длинных худых ногах и просторная блуза с какой-то занятной вышивкой по вороту (потом я узнала, что шьет она сама, как и многое другое делает в доме). Христина говорила по-французски с ошибками и сильным английским акцентом — родом она была из Шотландии. Ужин, которым она угощала нас, был легким, вкусным, с неожиданными сочетаниями приправ к блюдам.

Она тактично и умно вела беседу и так по-женски мягко и грациозно, что, казалось, совсем не вязалось с ее очень неженственной внешностью. На деле Христина была вся нежность, доброта и удивительная жизненная наполненность, которая не дает человеку уставать, жаловаться, сетовать, и от нее исходило и переселялось в вас это постоянное ощущение радости и счастья только оттого, что просто живешь, общаешься, видишь и чувствуешь.