А жизнь шла. Театры и концертные залы действовали, читались лекции, хоть в зрительных залах публика сидела в шубах. Мы ходили в школу, папа писал картины, мама вела хозяйство, и мы были… счастливы. В самом подлинном смысле этого слова. Счастливы тем, что жили все вместе, были здоровы, бесконечно любили друг друга, и вечно с нами был юмор и постоянно какие-то интересные разговоры о книгах, о музыке, о живописи и даже о том, что прекрасно отстирывать белье, подержав его в растворе золы и добавив в него марганцовки.
В нашей семье никогда не было стремления к активной политической деятельности, но как хорошо я помню молодежь тех лет, комсомольские отряды, которые мы постоянно видели на улицах Москвы. Эти молодые парни и девушки в красных косынках с винтовками через плечо! Они пели «Смело, товарищи, в ногу», шли твердым шагом, и лица их были светлы и спокойны. Каждый из них был готов отдать жизнь в любую минуту за их горячее, правое и доброе дело. И мы глубоко верили в их веру. И когда теперь, в старости, мне доводится смотреть современные фильмы, посвященные той молодежи, мне всегда кажется, что ни один режиссер, ни один актер, как бы он ни был талантлив, не найдет настоящего звучания, настоящего облика ни внешнего, ни внутреннего, если он сам не видел этих людей в те тяжелые, но могучие годы перехода одной эпохи в другую…
В те годы особо дорогим местом было Абрамцево, где я с малолетства бывала вместе с родителями. Я дружила с внуками Саввы Ивановича Мамонтова, одного из виднейших меценатов конца XIX и начала XX века. В моей памяти это благословенное место живет в ярких детских впечатлениях…
Вот я гляжу из окошка флигеля-бани. Мне шесть лет. Поздняя осень. На дорожке под окнами стоят мама и трехлетний брат Миша, одеты по-дорожному, они уезжают в Москву. А мы с папой остаемся в Абрамцеве — «болеть скарлатиной», которую подхватили где-то мы с младшим внуком Саввы Ивановича — Сереженькой. Его увезли в Москву, и там этот двухлетний карапуз умер. А мы с папой просидели в Абрамцеве ползимы, и он меня выходил…
А вот фотографии, где мы сидим на земле возле главного дома. Перед нами в песок врыты высоченные грибы поганки на толстых ножках с круглыми шариками-шляпками. Таких больших я никогда нигде не видела. Сидим полукругом: я — девятилетняя, брат Миша, с нами наши друзья — Алеша и Оля Редькины — дети абрамцевского садовника Марка Алексеевича. Хорошо помню его, чрезвычайно корректного и степенного человека с черной бородкой, в картузе и фартуке. Был он большим искусником в разведении цветников. Такой цветник остался жить в пейзаже Аполлинария Васнецова — «Аллея в Абрамцевском парке».
Вообще братья Васнецовы — Виктор и Аполлинарий — лучшие творческие годы свои провели в Абрамцеве. Там задумывались и создавались «Русские богатыри», «Аленушка», «Баян», не говоря уже об огромном декорационном наследстве, созданном Васнецовыми для мамонтовской частной оперы, организованной Саввой Ивановичем в начале нашего столетия.
Савва Иванович, сам будучи скульптором и драматургом, собирал в Абрамцеве лучшие силы из мира художников, скульпторов, артистов, музыкантов, и потому в Абрамцеве постоянно жили и работали Поленов, Репин, Серов, Врубель, Неврев, Нестеров, Коровин, словом, весь цвет. Жили там общей жизнью, полной гармонии, вдохновения и неизбывной, многогранной русской творческой силы.
Портрет работы Серова «Девочка с персиками» написан с дочери Саввы Ивановича — Верушки. Она и ее сестра Шура были подругами моей мамы и тети — Оли и Лены Суриковых. А моими друзьями были дети Веры Саввишны — Юша, Лиза и рано умерший Сереженька… Вот так перекрещивались наши пути и перекликались голоса детства, юности и уже зрелости…
Абрамцево было связано для меня с Садовым кольцом теснейшей связью. Вспоминаю 1919–1920 годы. Трамваи еще не ходили по Садовому кольцу, и мы с отцом Петром Петровичем пешком проделывали весь путь по кольцу до Ярославского вокзала, чтобы отвезти в Абрамцево, где мы проводили лето, пайковые продукты, полученные по карточкам, на две недели сразу. Мы тащили на себе рюкзаки с крупой, сахаром, ржаной мукой и прочими продуктами. Рюкзаки были тяжелые, папа нес большую часть, я — меньшую.
От Большой Садовой до вокзала мы шагали по кольцу через Триумфальную, Самотеки, к Сухаревой, а там сворачивали на Домниковскую, скашивая таким образом путь к вокзальной площади.
Помню Сухаревку тех лет, когда вокруг трехъярусной башни шумела, бурлила, кипела барахолка, на которой продавалось, покупалось и обменивалось все, что угодно, начиная с пачки махорки и замусоленных кусочков сахара, кончая копиями с картин Рембрандта. Одежда, граммофоны, старинная мебель, мыло, сало, сапоги покупались и обменивались в сутолоке, крике, брани. Кто пел, кто гадал на картах, кто предлагал угол в комнате; бывало так, что какая-нибудь старая барыня обменивала пианино на мешочек пшеничной муки или кусок украинского сала. Словом, жизнь кипела в круговерти. И помню, где-то возле Сухаревки, в переулке, лежал остов лошади, совершенно оскобленный людьми и обглоданный собаками… Конина вообще тогда была лакомством, и если удавалось купить на рынке, то в семье готовилось блюдо из нее только для мужчин.
Я вспоминаю совсем недавний рассказ ныне покойного врача-гомеопата Сергея Алексеевича Мухина. Он в те годы учился вместе с моим двоюродным братом Ваней в университете на медицинском факультете. Был конец года, их группа заканчивала курс, и после экзаменов решили отметить это событие в доме у Вани Кончаловского. Его сестры Наташа, Леля и Зина устроили ужин, купив конины, нажарили котлет, раздобыли горькой, и, когда стол был накрыт, три девицы открыли дверь в столовую и объявили:
— Господа! Лошади поданы!
Ну конечно, хохот был неистовый, но и восторг тоже, поскольку конина была деликатесом…
Но вернемся к Абрамцеву. Сейчас, в наше время, это музей-усадьба. Все это охраняется, тщательно восстанавливается. По старинным комнатам ходят экскурсии, посетители разглядывают реставрированные «экспонаты», креслица-жакоб, диваны и столы красного дерева, портреты и пейзажи знаменитых передвижников на стенах, изразцовые печи с лежанками по мотивам Врубеля, полированные паркеты, интересные экземпляры шкафиков, столов и стульев с резьбой абрамцевской столярной мастерской, по рисункам Елены Дмитриевны Поленовой. И церковка новгородского стиля стоит на прежнем месте. Та самая белая чудесная церковь, построенная в 1882 году по проекту Виктора Васнецова, расписана внутри Васнецовым, Поленовым, Невревым, Репиным, а в 1892 году была поставлена в церкви печь по проекту Врубеля. К церкви примыкает небольшое семейное кладбище, где похоронен Савва Иванович, умерший в 1918 году, там же могила жены его Елизаветы Григорьевны и всех их детей и внуков. Все росписи в церкви охраняются и реставрируются. Стоит и флигель-баня, и избушка на курьих ножках, возле которой мы играли детьми, и мастерская Саввы Ивановича. Все это сейчас — музей-заповедник, а я помню абрамцевский дом, когда он был жилым, полным повседневных забот, полным очарования и романтики, несмотря на все трудности революционного преобразования.
Усадьба Абрамцево была национализирована в 1918 году и превращена в музей. Еще жива была Александра Саввишна — тетя Шура, как мы все ее звали. Она-то и стала первой заведующей Абрамцевским музеем.
Но жизнь в доме пока еще текла по-прежнему. Многие художники по-прежнему приезжали туда. Наша семья в те годы занимала летом мастерскую Саввы Ивановича. Там жили отец, мама и брат. А я жила в большом доме в комнате, где когда-то при Аксакове жил сам… Гоголь! Вот тут он спал, думал, писал…
А на горке между домом и мастерской и поныне стоит полукруглый керамический диван, задуманный и выполненный Врубелем. Я помню, что на этом диване в 1920 году отец начал писать портрет актера МХАТа Александра Леонидовича Вишневского. Впоследствии он закончил его уже у себя в мастерской…
Там же, наверху, рядом со мной были комнаты тети Шуры, Лизы и Юши, старшего ее брата. Лиза была немного моложе меня, и я до сих пор помню ее тоненькую, но крепкую фигурку с покатыми плечами. Русые волосы ее были всегда гладко причесаны. Светлое, доброе лицо ее с небольшими карими умными глазами было приветливо-сдержанным. Ходила она, чуть держа носки ног внутрь, она была всегда скромно одета, но необычайно аккуратна и чистоплотна. Я хорошо помню ее грудной, приглушенный голос и веселый искренний смех; несмотря на сдержанность, она была смешлива. Лицом она была не в Мамонтовых, а в отца своего — Александра Дмитриевича Самарина, до революции занимавшего высокое положение — прокурора Святейшего Синода и предводителя дворянства. Я помню его — строгого, солидного господина с бородкой, с чуть припухшими веками. Он мне чем-то напоминал толстовского Каренина. По тому времени Самарину полагалось быть арестованным и находиться в Бутырской тюрьме, но ему оказано было снисхождение, и я помню, что на субботу и воскресенье его отпускали «на выходные», и он приезжал в Абрамцево, и тут я его видела уже совсем в другом облике — в стареньких брюках и обшарпанном пиджаке, с седой бородкой; сгорбившийся бывший вельможа был чем-то очень приятным и простым для всех нас человеком. Брат Лизы, Юша, был ее противоположностью — высокий, толстый, крепкий, с серыми глазами и очень решительной и самоуверенной физиономией, хоть, в сущности-то, он был добрым малым…
