Спустя неделю после смерти Анны, в доме, где поселилась скорбь, в присутствии трёх десятков друзей и родных я обняла Ратко Младича, выражая тем самым своё сочувствие. Он был в глубоком трауре. Весь как огромная каменная слеза. Но не выглядел потерянным. Он не скрывал страдания, но в его поведении угадывалась и радость от того, что он окружён друзьями. Его рассказ страшно напомнил мне непереносимое горе Десы Стоянович. Когда он мне рассказывал о том, что происходило в последние дни с Анной, я испытывала почти физическую боль. Ратко изгонял из себя пожар горечи…
И по сей день я не верю, что Анна покончила с собой… Да, она свою жизнь оборвала, в конечном счете, по своей воле и по собственному решению… Однако мало кто этому верит. Но в те дни нашлось и множество таких людей, кто манипулировал осложнениями на фронте. И поэтому я не верю, что Анна сама решилась так бесповоротно оставить своих родителей, своего брата Дарко, а особенно — своего ОТЦА.
Те дни были днями, когда принимались трудные решения, касающиеся судьбы Республики Сербской, судьбы сербского народа. На главнокомандующего и на президента оказывалось сильное давление, чтобы они поступили не в интересах народа и вопреки воле народа… Это давление не давало результатов… В такой атмосфере была прекращена серия интервью с генералом Младичем в еженедельнике НИН и опубликован текст о главнокомандующем армии Республики Сербской, полный грязных обвинений бывшего офицера бывшей ЮНА. Тому, кто понял цель этой статьи, стало противно, но невинные души особенно ранимы, в них и попадает целившийся.
Квартира семьи Младич находится в доме, расположенном в конце улицы на окраине города. На этой улице живут, в основном, личности, ставшие известными недавно. В большинстве случаев перед входом стоят охранники, телохранители, сторожа — как их только теперь ни называют. Почти все дома окружены высокой оградой. К Младичам же можно войти легко: нет никакой ограды, никакой охраны — прямо с улицы через обычную дверь. Нет даже «глазка» на входной двери. Можно очень легко войти и через террасу…
— Разве можно держать жильё таким незащищенным? — спрашиваю я.
— Я думал — Белград наш?! — следует резкий ответ.
Ратко угощает нас обычной ракией, обычным кофе, предлагает угощаться самим. Потом говорит. Все, что запомнила, я записала позднее, когда нашла в себе силы переложить человеческую трагедию на клавиши пишущей машинки.
… У Анны была привычка вставать рано утром и заниматься, готовиться к экзаменам. Она училась на медицинском факультете в Белграде, где была одной из лучших студенток. А до этого и в Скопье, пока мы там жили. Она уже заканчивала факультет. Это была жизнерадостная, красивая девушка, милая, умная и — чувствительная. Была предана друзьям, семье. Отцу. В начале марта 1994 г. впервые они обе, мать и дочь, попросили его о том, о чём очевидно договорились заранее: пусть Анна съездит на экскурсию в Москву вместе с другими студентами-выпускниками… Он не хотел их обидеть, но не пришлось ему это по душе.
Когда Анна вернулась с этой экскурсии, её словно подменили. Она жаловалась матери на какую-то странную головную боль. Жаловалась, что не может учиться, ничего не запоминает, а всё, что знала, забыла. Ей осталось сдать один из последних экзаменов. В это время и отец оказался в Белграде на каких-то переговорах. Мама Боса поверила отцу об этом, и он на свой манер решил узнать, что же случилось с его любимицей.
Нежный, впервые забеспокоившийся отец ещё на один день продлил своё пребывание в Белграде. К счастью, на фронте не было в эти дни тяжёлых боёв, к тому же там остались надежные многолетние соратники. Не увидев Анну вновь жизнерадостной, он просто не мог отправиться в обратный путь в охваченную войной Боснию. В доме Младичей по старой традиции семей военных ничего не трогают в тот день, когда отец-воин отправляется на войну. Из дома Младичей не уезжают в тревоге.
Накануне вечером все они играли в «Морской бой». Анна всё время поддразнивала своего отца, боевого генерала, что победит его в этих «военных» операциях… Но время от времени дотрагивалась до своей головы, как бы пытаясь унять боль… Это был последний вечер, который они провели вместе.
Утром они опять доверительно разговаривали. Но Анна даже не смогла объяснить своему любимому отцу, человеку, чьей храбростью и преданностью своему народу она восхищалась, что с ней происходит, что она чувствует. Говорила, что ей было бы легче, если бы она снова поехала с ним в Боснию, в Республику Сербскую, на фронт. А не куда-нибудь в тыловую больницу… Нет, мягко, но решительно говорил ей отец, пусть она сначала сдаст эти последние экзамены, а потом уж приезжает на фронт, как это уже бывало раньше. Она опять жаловалась ему, что не может сдавать экзамен, потому что ничего не знает, а он по-своему проверял её и понял, что она попала в какую-то странную западню. Что-то загадочное, какая-то до той поры неизведанная неуверенность, потерянность овладела Анной. Он был уверен, убеждён, что Анна сможет преодолеть всё, что временно нашло на неё, поэтому пошутил с ней:
— Давай хоть один раз провались на экзамене, чтобы и я, как и все остальные нормальные родители переживал, что моя дочь незнайка и спрашивал себя, что же мне теперь делать, раз она не сдала экзамен…
Отец шутил, а она тихо смеялась. Страдальчески.
Так они расстались тем утром.
«Вы можете сейчас подумать, что я сошёл с ума. И я мог так о себе подумать, если бы не было солдата, который спал в ту ночь в моей комнате. Но я вам скажу, что я вскочил с постели в тот самый момент, когда моя Анна лишила себя жизни… Что-то прервало мой сон. Я ощутил какой-то неприятный удар прямо в сердце. Я сказал солдату, что очевидно что-то страшное произошло, пусть он обзвонит все пункты на линии фронта. Все отвечали, что всюду тихо. Тогда я выпил стакан воды и снова лёг в постель.
Тут зазвонил телефон.
Зазвонил телефон и я схватил трубку.
Это был мой сын Дарко. Я слышал, как рядом с ним рыдает Боса… Что происходит… Сестра… Где она… Дома… Ничего не трогайте, пока я не приеду…
… Нет, моя Анна не сделала бы этого… У нас в доме было три пистолета, а она направила на себя именно этот… Этот, который я получил в награду как лучший выпускник Академии. Тогда семья подарила мне перстень, с которым я не расстаюсь, а Академия — пистолет. Тогда мы договорились, что из этого пистолета будем стрелять только тогда, когда в семье Младичей будут рождаться наследники. Тогда Анна подумала и сказала, что не будет менять фамилию, если выйдет замуж, чтобы появление и её сыновей оглашалось выстрелами из этого пистолета… Нет, моя Анна сама не могла этого сделать…
Она была «разноглазкой», как говорят в народе. Один глаз был у неё больше голубой, как у меня, другой — больше тёмный, как у Босы…»
Тут Ратко вспомнил, что Боса хотела со мной поближе познакомиться. Она меня уже знала по моим статьям в газетах. Он пошёл за ней.
На шкафчике перед нами стоит фотография жизнерадостной Анны. Она в кругу знакомых. Здесь и те, кто вернулся с той злополучной экскурсии из Москвы. Она и на этой фотографии в хорошем настроении, но рядом с ней сидит какой-то незнакомый седой человек… Неизвестно, кто он…
Боса ходит среди нас так, как ходит боль и как ходит гордость. Находит в себе силы дружески улыбнуться, выслушивая соболезнования. Даже выражает радость, что видит нас. Благодарит за телеграмму. Да, совсем забыла, что хотела показать мне телеграммы и письма. Кто-то приносит целую кипу. Первым Боса берёт письмо от одной семьи из Скопье, друзей, с которыми много лет дружили. Анна и их сын раньше даже были влюблены друг в друга, как говорят — встречались. Его семья плачет по Анне, которая несла в их дом красоту, восхищала блеском ума, завораживала нежной любовью, и теперь они просто не могут поверить, что нет больше их любимицы Анны.
Каждая телеграмма соболезнования как огромная слеза: друзья, бойцы, незнакомые люди, известные люди из Краины, Македонии, Швейцарии, Хиландара, Герцеговины… Удивила меня черствость одной телеграммы, подписанной рукой одного известного человека из Сербии. Полные его имя и фамилия подписаны внизу, а от текста веет какой-то бесчеловечностью. Каждое письмо, а особенно письмо скорби, отражает сущность его автора.
